I.
Учёный мир, в лице своих наиболее передовых представителей, сделал в последнее время величайшее открытие. Отнесясь со свойственным ему благородством к претензиям рабочего класса, рассмотрев с беспристрастием учение, считающееся наиболее точным выражением стремлений планов, а напротив, в его основе он открыл вернейший залог дальнейшего эволюционного развития современного строя, надёжнейшее обеспечение от потрясений, от катаклизмов, от революций.
«Появление Карла Маркса, говорит радикальный немецкий профессор, составляет решающий поворот в данном движении, так как он поставил это движение на почву совершенно иного мировоззрения, исторического понимания. Переворот состоит в том, что идеалистическая точка зрения заменяется реалистической, и, таким образом, по отношению к социальному движению, идея революции уступает место идее эволюции: дух 19-го века вытесняет дух предшествовавшего столетия… Этот реализм… обращается к интересам, а не к любви, не к справедливости. Он убивает, по крайней мере принципиально, всякий утопизм и революционизм». (Зомбарт, Социальн. движ. 19 ст.).
Какое великое открытие! И, главное, как оно мило, жизнерадостно! Это настоящий бальзам для души филистёра, столь долго и столь жестоко удручаемой красным призраком.
Но, если «новая истина» столь дорога для «просвещённой» Германии, то для русского «передового» человека она просто неоценима. Вдохновлённый ею, русский апостол учит читателей «Нового Слова»: «Первая попытка начертать историю развития современного общества, теорию капиталистической эволюции в знаменитом «Манифесте» Маркса была проникнута глубоко эволюционным духом, и если в ней далеко уже не всё соответствует современной действительности, то именно потому, что эта действительность не походит на условия 40-х гг. Конвульсивный характер развития промышленности уступил место другому, ещё недостаточно определившемуся, но существенно иному. Пролетаризация народных масс оказалась – не только не тождественной с их пауперизацией, но, по своему социальному значению и политическому смыслу, глубоко от неё отличной, даже противоположной». // (с. 62)
И в глубоком пророческом экстазе апостол восклицает: «Социальная катастрофа, которая в 40-х гг., по объективным материальным условиям производства, казалась столь близкой, теперь не то чтобы отдалилась, а просто-напросто исчезла из реалистического поля зрения, как старое представление о геологических катаклизмах исчезло из геологической науки». («Новое Слово», 97 г., 12 кн., Струве о Цюрихском конгрессе).
Читатель «Нового Слова» только что вынес не особенно приятное впечатление от чтения статьи о голодовке, помещённой в той же книжке журнала. Новая истина сразу выводит его из грустного настроения. Убедительно, при помощи таких красных авторитетов, она доказывает ему, что конвульсия русского хозяйственного строя, сметающая чуть ли не ежегодно сотни тысяч людей с лица земли, совсем не конвульсия, что миллионы пауперов, которых создаёт этот строй, вовсе не пауперы. С уверенностью, не допускающей никаких сомнений, она ручается ему в том, что эти миллионы совершенно не в силах загрязнить даже в такой мере, в какой, к несчастию, английские и другие пауперы 40-х гг. загрязнили эволюционную чистоту автора Ком. Маниф.. Как же, спрашивается, русскому западнику нового типа не воодушевляться этой величественной истиной, не почувствовать к ней величайшей благодарности?!
С той же уверенностью апостол возвещает: «Социально-политический радикализм сроднился с идеей эволюции, он привык думать и аргументировать эволюционно; наоборот, представители близорукого консерватизма всё более и более попадают в сети пагубной веры в политические и социальные чудеса. На двух именах из политического мира Германии можно иллюстрировать нашу мысль. Эволюционную идею в германской политике представляет Бебель, «революционную» - король Штумм и все те, от высших до низших, кто вдохновляется его идеями».
Новая истина, таким образом, по ея собственному признанию, покоится на том явлении, которое известно как оппортунизм социалдемократии. Сущность новой истины и состоит в увековечении этого явления. Склонность к увековечиванию настоящего характеризует определённого сорта мыслителей. Предки настоящих любителей вечных явлений проповедывали вечность, неизменность строя, в котором жили; настоящие их потомки, принуждённые признать необходимость некоторого развития современного строя, пытаются отвоевать хоть вечность «эволюционизма», как естественной и единственно возможной формы мышления социально-политического радикализма. Их благородные усилия в этом направлении обещают успех, и работа не трудно даётся. Социалдемократия в своём оппортунизме так далеко заходит, что радикальной буржуазии нужно лишь поощрять и охранять // (с. 63) крайние его проявления и лишь слегка «очищать» (Зомбарт) их от «традиционных революционных фраз». Несколько примеров, за которыми, прибавим, не далеко ходить, подтвердят только что сказанное нами.
Вышеприведённая иллюстрация, рисующая Бебеля эволюционистом и Штумма революционером, конечно, не выдумана. В 95 г. Либкнехт в следующих словах пояснил венским радикалам («DieZeit» №№ 36, 37) значение всеобщего избирательного права: «Государство, поставившее у себя честно всеобщее избирательное право, обеспечено от революции… Всеобщее избирательное право есть социально-политический барометр, который не создаёт непогоду, а показывает её… Барометр функционирует вместе с тем, как клапан безопасности. Нетерпеливому пролетарию, думающему играючи разрушить государство, цифры показывают, что сотням тысяч товарищей противостоят миллионы иначе думающих. Это удаляет мысль о насильственной революции и принуждает к мирной пропаганде и организации – к практической деятельности… Не было и нет никаких государственных изменников в Германии, по крайней мере, никаких снизу, никаких заговорщиков, никаких анархистов, и этим мы обязаны всеобщему голосованию, всеобщему избирательному праву и выучке, какую оно нам дало. Немецкая социалдемократия, поднятая до высоты фактора в управлении и законодательстве, из году в год становилась практичнее и обдуманнее в своих поступках, и вследствие этого, - сорвём же наконец маску с лицемерия! – она навлекла на себя гнев и страх заговорщиков реакционеров. Эти господа знают не хуже нас, что то, что они называют беззаконностью социалдемократии, есть тенденциозная ложь. Наша законность опасна им, как некогда заговорщикам бонапартистам во Франции, которые свои самые сокровенные мысли высказали в отчаянных возгласах: «законность убивает нас». Враги всеобщего избирательного права – враги государственного порядка, настоящие люди переворота. И это наилучшее свидетельство для всеобщего избирательного права, самый прочный бастион против переворотных стремлений всякого рода. Немецкая социалдемократия, - хотя мы никогда не отрицали и не можем отрицать своего революционного характера, может в настоящее время, при господстве всеобщего избирательного права, спокойно сказать о себе: мы единственная партия порядка в Германии».
Буржуазный радикализм, для обоснования своих положений, может из социалдемократической литературы последнего времени черпать не мало свидетельств вроде вышеприведённого. Если его упрекнут в том, что он обыкновенно пропускает такие заявления, как последняя из фраз Либкнехта: «мы никогда не отрицали и не можем отрицать нашего революционного характера», то он не без основания ответит, что партия, называющая себя революционной и одновременно единственной партией порядка, понимает, очевидно, свой революционизм довольно своеобразно. // (с. 64)
Но, скажут нам, социалдемократия иногда всё же ясно подчёркивает свой революционный характер. Так, например, Каутский в своём журнале «NeueZeit» 93-94 г., № 12, пишет[1]:
«Мы революционеры не только в том смысле, в каком революционна паровая машина. Социальное преобразование, к которому мы стремимся, может быть достигнуто только посредством политической революции, посредством завоевания политической власти борющимся пролетариатом. И определённая государственная форма, в которой только может быть осуществлён социализм, есть республика, и именно в самом обычном смысле слова, т.е. демократическая республика».
Ко всем этим красным словам буржуазный радикализм привык и почему-то не смущается ими. Что касается «республиканских потребностей», то таковые он очень уважает, но думает, что их сущность можно удовлетворить без коренного переворота.
«Завоевание политической власти борющимся пролетариатом» намекает, правда, на неприятную для буржуазии вещь: диктатуру пролетариата, но Каутский спешит пояснить, что это дело происходит на наших глазах в форме парламентской борьбы социалдемократии, а эта последняя проявляется всё более, как борьба за «участие в законодательстве».
Буржуазный радикализм невыразимо рад, что неприятная вещь выражается в форме такой приятной и безобидной действительности. Это подаёт ему надежду, что исчезнет даже и воспоминание о какой-то мировой диктатуре. Он не может не сочувствовать глубоко такой метаморфозе. Лишь бы только это дело удержалось. Тем более, что это ведь дело «оживления парламентаризма» для борьбы с реакцией, дело «впрыскивания новой жизни» (Каутский) не только в центральные законодательные органы, но и в самые гнилые ландтаги. А такое дело позволяет надеяться на спокойное удовлетворение «республиканских потребностей» общества даже при существовании немецкого абсолютизма.
Тот же Каутский в той же самой статье говорит дальше в главе «Революция и Анархизм»: «…Из двух противников тот более всего будет удерживать хладнокровие, кто чувствует себя сильнее другого. Напротив, кто не верит в себя и в своё дело, тот слишком легко теряет спокойствие и самообладание. Во всех странах современной культуры пролетариат есть тот класс, который более всех верит в себя и в своё дело. // (с. 65) Для этого ему не нужно предаваться никаким иллюзиям: ему нужно только проследить историю последнего периода, чтобы убедиться, как он повсюду беспрестанно прогрессирует; ему нужно только проследить современное развитие, чтобы почерпнуть в нём уверенность, что его победа неотвратима. Политическое положение пролетариата позволяет ожидать, что он будет пытаться так долго, как только возможно, довольствоваться применением вышеупомянутых «законных» методов борьбы…».[2]
«Опасность, что это стремление не будет осуществлено, лежит, главным образом, в нервозном настроении господствующих классов… Политики господствующих классов по большей части находятся уже в таком настроении, что им не остаётся ничего другого, как всё поставить на одну карту. Они желают вызвать гражданскую войну из боязни перед революцией. Социалдемократия, напротив, не имеет никакого повода быть сторонницей подобной политики отчаяния. Она, напротив, имеет повод стараться, чтобы взрыв бешенства господствующих, если уж он должен быть неизбежен, был, по крайней мере, отдалён возможно дальше, чтобы он наступил лишь тогда, когда пролетариат сделается достаточно сильным для того, чтобы это нападение было последним, и опустошения, которые оно может повлечь за собой, и жертвы, которых оно может стоить, были по возможности меньше».[3]
«Интересы пролетариата требуют сегодня беспрекословнее нежели когда-нибудь, чтобы избегалось всё, что способно вызвать бесцельно господствующие классы к политике насилия».
Буржуазный радикализм очень сочувствует высказанному в вышеприведённых словах Каутского желанию германской социалдемократии удержать настоящую её политику законных и мирных средств, как единственно верную и соответствующую интересам пролетариата. Но он ждёт доводов, что социалдемократия сумеет удержать свою политику, несмотря на могущее возникнуть по этому делу недовольство в её собственных // (с. 66) рядах и в рядах пролетариата других стран, с которым она связана традициями интернационала.
Социалдемократия своею историей 90-х гг. эти гарантии уже представила.
В этом отношении прежде всего было знаменательно отношение германской социалдемократии к мировой манифестации 1-го мая. В 91 г. в Штутгартском журнале «NeueZeit» так рассуждали о первой майской демонстрации 90 г.: «Этот смотр во всех странах удался сверх ожидания, кроме одной страны, которую можно назвать родиной социал-демократии, кроме Германии. Но это случилось, конечно, не по слабости партии. Агитация в пользу выборов (20 февраля 90 г.) заняла не только все силы и сделала невозможным более продолжительное приготовление к майскому празднику, но кроме того, избирательная победа низвергла старый режим и поставила у кормила правления новый, которого нельзя наперёд ни узнать, ни отгадать. Закон против социалистов сделался невозможным. Должно ли на его месте явиться обычное право, или же военный суд? Это был вопрос, на который 1-ое Мая должно было дать ответ. И что предполагалось, как демонстрация, могло казаться вызовом буржуазии, которую 20 февраля выбило из колеи… Ввиду такого положения дел нужно было придать майскому празднику как можно менее агрессивный характер... Армию, которая только что одержала кровавую победу, нельзя упрекать, если она тотчас же не примкнула к хорошо устроенному праздничному шествию… Праздник благодаря успеху сделался постоянным праздником мирового пролетариата, а устраивается ли он 1 Мая или в первое майское воскресенье, это не важно… Майский праздник означает решительный разрыв с анархизмом, а также и с тред-юнионизмом. Требование 8-ми часового рабочего дня есть обращение к законодательству за ограничением эксплуатации… Но там, где пролетариат конституирован как особая партия, независимая от буржуазных партий, там… пролетариат имеет своей задачей не только стремление к реформам в рамках современного общества, но завоевание политической власти. Хотя манифестация в пользу 8-ми часового рабочего дня сама по себе не революционна, но при данных условиях она сделалась смотром для тех масс, которые движутся в русле международной социалдемократии».
Из приведённых слов «NeueZeit» видно, что с одной стороны врождённый страх перед всяким «анархизмом», с другой – великие парламентские победы не позволяют немецкой социалдемократии понять всё громаднейшее значение, какое имел призыв Парижского конгресса к мировой майской демонстрации. Предложение манифестации 1 Мая исходило не от официальной социалдемократии. Оно было заимствовано из Америки, где рабочие уже несколько раз устраивали массовые стачки на 1 Мая. Идея майской манифестации связывалась, таким образом, с идеей о массовой стачке. Но генеральная стачка всех // (с. 67) стран – это ведь анархия! Социалдемократия поэтому уже в Париже прежде всего имела в виду, чтобы демонстрация не была «анархистской» и имела «как можно меньше агрессивный характер».
Поэтому парижская резолюция говорит, что в этот день должны быть устраиваемы демонстрации и предъявляемы властям требования. Несмотря на это массы, примкнувшие у демонстрации, «в такой степени, как никто не ожидал» (из той же ст. «NeueZeit»), демонстрировали большей частью в форме стачки. Но немецкая социалдемократия, объяснив себе, что это лишь «праздничные шествия» и подача петиций властям за ничтожную реформу в настоящем строе, а значит вовсе не революционное дело, с высоты своих парламентских кресел гордо заявляет: Ради реформы в современном строе (8-ми часового рабочего дня) мы не можем подвергать опасности нашей организации, стремящейся не только к реформам, но и к преобразованию всего строя[4], мы ради этого не можем терять той доли политической власти, которую они завоевали. Майская демонстрация есть лишь смотр, праздник и т.д., между тем как наше дело есть непосредственное социалистическое дело – доля диктатуры. Майская демонстрация – праздничное шествие, наша парламентская борьба – кровавая победа»[5].
И вот немецкая социалдемократия, руководитель социалистической мысли в мире, поступает в этом деле по примеру консервыативных английских союзов: она переносит демонстрацию на воскресенье, желая этим удалить даже возможность забастовки. Она не желает вызывать «бесцельно ярости господствующих классов». На Берлинский партейтаг 92 г. является австрийский социалдемократ Адлер, рассказывает о том, какое воодушевление создаёт в Австрии майская демонстрация, как она призывает к сознательной жизни самые глухие уголки, создавая в них организации, и просит от имени пролетариата Австрии праздновать // (с. 68) 1-ое мая посредством стачки. В ответ на это Бебель объяснил ему, что майская стачка может иметь такое громадное значение только в тех странах, где пролетариат лишён политических прав, а значит в Германии она не нужна. Партейтаг чуть ли не единогласно отклонил просьбу австрийских рабочих. На международных конгрессах в Брюсселе (91 г.) и Цюрихе (93 г.) европейские социалисты стараются разъяснить германским всю важность майской манифестации и проводят резолюции в смысле обязательного для всех стран празднования посредством стачки. Германские социалдемократы заявляют, что это значит насиловать волю немецкого пролетариата (Бебель), что вследствие этой постоянной критики германской тактики и принуждения против воли подчиняться тактике других стран, международные конгрессы могут совсем опротиветь германским рабочим вместо того, чтобы быть конгрессами международного братства. (Бернштейн в «NeueZeit» после Цюрихского конгресса). И только, когда, благодаря поведению немецкой социалдемократии, всё воодушевление майской стачки пропало и наступило разочарование, так как отклик масс не находил сознательного выражения и развития дела, только после нескольких лет споров с европейскими социалистами немецкая партия признала (впервые, кажется, на Бреславльском партейтаге 95 г.), что стачка есть наилучшая форма празднования, но вместе с тем добавила, что её нужно избегать там, где она могла бы нанести ущерб организации.
Кажется с первого взгляда совершенно непонятным, каким образом все обстоятельства этого дела не заставили немецкую социалдемократию глубоко призадуматься над своей политикой и критически рассмотреть её основу. Ведь в самом деле, что же значит это явление: интересы европейского пролетариата входят в резкую коллизию с интересами «сознательного, социалистического» германского пролетариата. Если майская демонстрация такая, какою она была, так сильно повлияла на рост движения в Австрии, если в Польше она всколыхнула до глубины рабочий класс, если везде на её зов являлись массы, которых никто не ожидал, то майская демонстрация, в которой бы сразу приняли участие в форме стачки сотни тысяч немецких рабочих, могла бы, неизмеримо усиливая значение демонстрации во всей Европе, всколыхнуть и русские рабочие массы, и такие явления как Петербургская стачка ускорить на несколько лет. Но это усиление солидарной акции европейского пролетариата, достигавшееся участием в стачке и германской социалдемократии, нанесло бы одновременно ущерб пролетарскому делу, так как уменьшило бы успех социалдемократии, которая непосредственно стремится к завоеванию политической власти для преобразования всего строя (см. вышеприведённые мнения социалдемократического органа «NeueZeit», а именно: стачка вызвала бы усиление исключительных законов, а тогда немыслим был бы прогресс парламентских завоеваний). // (с. 69)
Эта путаница, это мнимое противоречие пролетарского дела с самим собою проистекает из того, что немецкая социалдемократия с понятием – «завоевание пролетариатом власти для преобразования капиталистического строя» - оперирует, как утопист, не такой, конечно, утопист, который не создаёт ничего, но такой, который создаёт не то, что говорит. Этим понятием она окрещивает дело, которое по самой своей природе не может вместить его. Свои парламентские завоевания она отождествляет с достижением господства пролетариата и рассуждает так: чем больше голосов, депутатов, тем ближе захват власти. Поскольку социалдемократия это делает, поскольку, значит, смотрит на утопию, как на нечто вполне реальное, постольку она необходимо должна создавать совсем не то, о чём поёт утопия, не завоевание пролетариатом власти в Берлинском парламенте, а нечто другое – германский прогресс при помощи рабочих масс. И это дело, а не дело германского пролетариата входит в коллизию с делом мирового пролетариата. Этот-то германский прогресс социалдемократия предпочла усилению дела мирового пролетариата.
Было время, когда германские социалдемократы смотрели на свою избирательную борьбу несколько реальнее, а именно, как на агитацию, а не утопично, как на завоевание политической власти для пролетариата. В 1869 г. Либкнехт так объяснял значение избирательной борьбы берлинским рабочим: «Социализм не теоретический вопрос, а вопрос силы, который нельзя решить ни в каком парламенте, а только на улице, на поле сражения, как и всякий другой вопрос силы… Правда, в периоды застоя может принесть некоторую пользу поддержание в каком-нибудь парламенте слабого огонька свободы, ярко светящего среди господствующей кругом ночи… И если народ, если вооружённые «рабочие батальоны» стоят у ворот парламента, тогда может, пожалуй, брошенное с трибуны слово, подобно электрической искре, зажечь сердца и дать сигнал к освободительному делу… Но в настоящее время мы, слава Богу, не в периоде хронического застоя и, к сожалению, ещё не накануне дела, бьющего ключом из недр народных масс… Революция совершается не по высочайшему соизволению начальства: социалистическая идея не может быть осуществлена внутри современного государства; она должна низвергнуть его, чтобы иметь возможность воплотиться в жизнь… Но предположим, что правительство из чувства силы или расчёта не делает употребления из своей власти и что удаётся выбрать в рейхстаг социалдемократическое большинство, что составляет предмет мечтаний некоторых фантазёров-политиков. Что должно тогда делать большинство? Теперь наступает момент преобразования общества и государства. Большинство принимает мирового значения решения, рождается новый мир, но… ах! – отряд солдат гонит социал-демократическое большинство из храма, а если эти господа не соглашаются спокойно удалиться, то несколько солдат уводят их в участок, // (с. 70) где они имеют полную возможность пораздумать о своём донкихотском деле». «Это место – поясняет Либкнехт на суде 72-го года о государственной измене – относится к тому нелепому взгляду г. ф. Швейцера (председателя Лассальянского союза), по которому рабочие, если только они агитируют ловко и аккуратно, каждые три года подходя к избирательной урне, могут действительно достигнуть мало-помалу большинства в рейхстаге, и тогда социальная революция готова». («Суд о государств. измене», стр. 449-451).
Увы! «нелепый взгляд» Швейцера, «прихвостня Бисмарка», сделался в настоящее время официальным взглядом германской социалдемократии, безошибочной формулой социалистического дела в мире. С точки зрения Либкнехта 70-х годов, - он видно тогда не вполне ещё «был очищен от анархизма» - взгляды Либкнехта 90-х годов, образчик которых читатель видел на стр. 63, суть мечтания социалистического «фантазёра-политика», «донкихотские затеи».
Мы очень далеки от того, чтобы утверждать, что немецкой социалдемократии в 90 гг.. достаточно было возвратиться к своей первоначальной точке зрения, для того чтобы сохранить свою пролетарскую чистоту. Наряду с такими революционными проявлениями, как вышеприведённая речь, мы можем найти у того же Либкнехта уже тогда все элементы оппортунизма современной социалдемократии. То революционное настроение, которое видно в его смелой проповеди берлинским рабочим, носило очень преходящий характер. Оно проявилось тогда у некоторых немецких марксистов, как реакция опасности, грозившей от высоко вздымавшихся волн немецкого шовинизма, на котором Бисмарк так успешно строил всегерманскую казарму и который захватил даже организованных немецких рабочих из лассальянского союза. Этот революционизм свидетельствовал лишь о том, что немецкая социалдемократия не желает примириться с Бисмарковским государством.
Во время существования исключительных законов, партия старалась удержать тот взгляд на свою парламентскую борьбу, который высказан в предыдущей речи Либкнехта. Ещё за три года до знаменательной парламентской победы 90 г. партейтаг в С.-Галлене решил единогласно: «Партейтаг держится того мнения, что впредь так же, как и раньше, отношение партии к парламентской деятельности депутатов рейхстага и ландтагов должно остаться таким же, как было до сих пор. Как и до сих пор главное значение нужно придавать критической и агитаторской стороне, а положительную и законодательную деятельность нужно вести только под тем условием, что при настоящей группировке партий и при современном состоянии экономических отношений не будет возбуждено никакого сомнения и никакой иллюзии на счёт значения этой положительной деятельности в парламенте для классового положения рабочего класса, как в политическом, так и в экономическом отношении». // (с. 71)
Конечно, уже такая резолюция сама по себе «возбуждает» некоторые «сомнения и иллюзии насчёт значения парламентской деятельности». Это уже не ясная речь Либкнехта 69 г., прямо заявлявшая, что «социализм есть вопрос силы и не может быть решён ни в каком парламенте». Но всё же ещё удерживается прежняя тактика, и, во время прений по этому вопросу на С.-Галленском конгрессе, Бебель 80-х годов самым резким образом нападает на Бебеля 90-х годов. «Кто думает, говорил он тогда, что на современном парламентском конституционном пути могут быть достигнуты конечные цели социализма, тот или их не знает, или он обманщик». Но самое главное, старые руководители партии понимали тогда вполне грозящую партии опасность оппортунизма. Если бы мы, так заканчивал свою речь Бебель, провели в рейхстаг (при последних выборах) ещё большее число депутатов (нежели при предыдущих), так что от нас зависело бы склонение весов в целом ряде относительно неважных вопросов, то он считал бы такое заманчивое положение в высшей степени опасным. Стремление к компромиссам и к так называемой практической деятельности так возросло бы, вероятно, в наших рядах, что наступил бы раскол (Отчёт партии на С.-Галленском партейтаге).
Как противовес резко усилившемуся в партии оппортунизму явилась в то время группа молодых. В 90-х годах наступает решительный момент. Социалдемократия проводит в рейхстаг превышавшее всякие ожидания число депутатов (20 февраля). Положение становится «заманчивым», «в высшей степени опасным». Соблазнительная перспектива легализироваться, отдать себя в ведение «обычного права» увлекает всю почти партию. Но для этого нужно дать буржуазии гарантию, что для партии далеки всякие идеи об анархических генеральных стачках, что она обычным правом злоупотреблять ни в коем случае не будет.
Социалдемократия своим отношением к майской демонстрации, изменяя требованиям международной солидарности, показала ясно, что она в этом отношении партия столь же «зрелая» и «не легкомысленная», как английские тред-юнионы, что она «единственная партия порядка». Компромисс, повидимому, приносит плод – уничтожение исключительных законов, и ободряет к дальнейшим шагам в том же духе. «Стремление к компромиссам растёт и ведёт к расколу», как предсказал Бебель. «Молодые» нападают резко на оппортунизм, призывают партию не отступать от революционного знамени. Но Бебели, которые ещё так недавно указывали на серьёзную опасность от растущих элементов оппортунизма, теперь ничего не видят просто потому, что положение их самих «соблазнило», что они сами создают теперь оппортунизм, охраняя и украшая его социалдемократической утопией о захвате власти в берлинском парламенте для преобразования строя. На Эрфуртском партейтаге в 91 г. они не признают за «молодыми» никакого права на существование и отделываются от них обычным в таких случаях упрёком, // (с. 72) что они лишь честолюбцы, завидующие авторитету старых вожаков. «Молодые» видят себя вынужденными удалиться с партейтага и известны с тех пор под именем «независимых» и «новой анархии», служа на будущее время страшнейшим пугалом для всякого протеста, могущего возникнуть внутри социалдемократии. Тут же, на том же партейтаге, сейчас же после ухода «молодых», поднялся Фольмар, служа как бы зловещим предзнаменованием того, в какую сторону придётся теперь решительно повернуть всей партии. Он требовал дальнейшего логического шага. Он настаивал на том, чтобы партия сознательно стала развивать свою парламентскую деятельность, не как протест, не как агитацию, как было до сих пор, но как положительную законодательную работу, направленную к проведению всех возможных реформ для улучшения положения пролетариата. Весь партейтаг объявил тогда взгляд Фольмара ересью, рекомендующею примирение с буржуазным государством, совсем и не подозревая, что эта «ересь» по необходимости будет находить всё больше сторонников в партии. Реальному взгляду Фольмара партейтаг не умел уже противопоставить ничего, кроме утопии. Зачем нам стремиться к реформам, когда после нескольких побед вроде прошлогодней, мы захватим власть и преобразуем весь строй сразу,? (Известно, что в это же время Энгельс, опираясь на рост социалдемократических голосов, предсказывал германской социалдемократии в ея парламентской деятельности окончательную победу с концом текущего столетия). Фольмар улыбнулся в ответ на такие убеждения и не только не думал отчаиваться в своих планах, а напротив, уверенный в победе, стал их очень горячо и широко развивать в партии.
А утопия, по необходимости, с каждым днём бледнела. Пусть читатель посмотрит на неё теперь, как она представляется спустя два года в статье Каутского, выдержки из которой приведены выше, на стр. 64-65. Она писана в конце 93 г. Несмотря на то, что одержана новая, очень крупная победа в парламенте, яркие надежды на близкий окончательный захват власти исчезли. Напротив, пролетариат сам, говорится там, должен стараться отдалить насколько возможно окончательное столкновение, так как он не подготовлен к нему. Утопия создаёт здесь какую-то невероятную психологию обеих борющихся сторон: пролетариата и буржуазии. Пролетариат уверен в победе, ему достаточно рассмотреть для этого эволюцию последнего времени, чтобы вести себя с хладнокровием. (Такого настроения ожидает Каутский от безработных голодных масс!). Напротив, буржуазия желает столкновения, приведена в отчаяние и готова всё поставить на одну карту. (Каутский старается указать здесь причину усиливающихся в Европе реакционных попыток господствующих классов). Но, спрашивается, зачем буржуазии делать такие отчаянные шаги, если пролетариат (для Каутского ведь социалдемократия несомненно – сознательный пролетариат) уверяет её // (с. 73) самым искренним образом, что он не готов, что он сам будет стараться отдалить столкновение, одним словом, предоставляет ей пока господство? Зачем господствующим классам в виду такого положения бессмысленно ставить всё на одну карту? – Потому, отвечает утопия, что настоящий социалдемократический способ борьбы «законными средствами» безошибочен, что растущее число депутатов в рейхстаге – прямой и непосредственный путь к диктатуре, и этого то метода пролетарской борьбы в особенности боится буржуазия. Таким образом, утопия, потеряв яркие надежды на скорую победу, делается для пролетариата лишь усыпляющим средством, носит уже консервативный характер и не допускает развития новых форм борьбы, выставляя прямо невероятное положение, что успехи социалдемократии в избирательной борьбе являются страшнейшим оружием против буржуазии, просто в отчаяние её приводящим.
Но под крыльями усыпляющей умы утопии росла и крепла трезвая политика Фольмара. К ней он сразу привлёк всю баварскую партию, заставляя её действовать сообразно своим взглядам в баварском ландтаге. Вопреки принятому в социалдемократии принципу, баварская партия подаёт там голос за принятие государственного бюджета целиком. На Франкфуртском партейтаге 94-го года все авторитеты партии: Бебель, Либкнехт, Каутский – требуют от партейтага выражения баварцам своего порицания за нарушение принципа партии. «Принцип должен победить, а не оппортунизм», говорил ещё тогда Бебель. Но Фольмар одной своей речью, встреченной громкими рукоплесканиями, склоняет партейтаг на свою сторону и выходит победителем. Таким образом, если партейтаг 91-го года (в Эрфурте) определил, что Фольмар стремится к примирению с государством, то партейтаг 94-го г. (во Франкфурте) показывает, что против этого стремления партия не в силах бороться и принуждена признать его.
Это служит сигналом, с одной стороны, к проникновению в партию явно непролетарских элементов, так нагло выступавших на прошлогоднем Штутгартском партейтаге, с другой – ко всеобщему повороту к «трезвой» политике. Бебель спешит сделать переход от необещающего успеха «принципа» к обещающему большие победы оппортунизму. Он проповедует компромисс не только с «прогрессивными» стремлениями общества, но, вместе со всей аграрной бреславльской комиссией защищает компромисс с ретроградными аграрными мечтаниями, приводя этим в телячий восторг всех русских народников. Он считает своей обязанностью собственноручно перечёркивать прежние свои резолюции, опирающиеся на «принцип». Так как в Кёльне (93 г.) он был автором резолюции, отклоняющей участие в прусском ландтаге, то в Гамбурге (97 г.) он счёл необходимым перечеркнуть её и написать новую, рекомендующую самое живое участие в этом деле.
Так как в 93 г. он провозглашал чистоту принципов, по которым // (с. 74) пролетариату нет нужды двигать вперёд буржуазные прогрессы, то теперь ему необходимо устанавливать принцип оппортунизма, по которому пролетариат обязан помогать всякой либеральной оппозиции. (Его статья в «NeueZeit», 96-97 г., № 46).
За это постоянное самоотречение весь европейский радикализм забрасывает его комплиментами; «талантливый политик», «опытный вожак рабочего класса» и т.п. И Бебель, конечно, не замечает всего лицемерия и всей пошлой лжи в этом прославлении его «здравой» тактики.
Что касается Либкнехта, то его статья, выдержки из которой приведены на стр. 63, показывает, что он уже в 95 г. также старался всецело проникнуться фольмаровским «реализмом».
В 97 г. на Цюрихском конгрессе о законодательной охране труда мы видим уже Бебеля и Либкнехта вполне солидарными с оппортунизмом Фольмара. Все вместе заботятся о том, чтобы над «партийными разногласиями» - между социалдемократами, с одной стороны, и социальными реформаторами и клерикалами, черпающими своё вдохновение из папских энциклик, с другой, - «царило нечто вроде того, что в средние века называлось божьим миром»[6], - значит совершенно иначе, чем на международных социалистических конгрессах, где социалдемократия не может вынести даже присутствия своих социалистических противников. Поэтому на конгрессе социальных реформаторов немецкие социалдемократы стараются своею умеренностью превзойти даже несоциалистических депутатов конгресса так, что это не нравится даже г-ну Струве. Революция о неотложности уничтожения домашней промышленности отклоняется именно немецкой социалдемократией и заменяется более умеренной резолюцией Фольмара. По вопросу об обязательном посещении школы социалдемократические представители стоят за наивысшее требование, какое было поставлено, не за обязательный школьный возраст до 16-ти лет, как требуют английские представители, а за предложение комиссии об обязательном школьном возрасте до 15-ти лет, дабы остаться в «Божьем мире» со всем социально-реформаторским конгрессом.
И Каутский согласен с новым течением политики зрелости. Следующими словами ободряет он Бебеля в его работе перечёркивания своих собственных резолюций: Прежняя политика воздержания от компромиссов с либеральной оппозицией, которую мы легкомысленно причисляли к «одной реакционной массе», имела смысл «пока мы чувствовали себя, как Ганнибал у ворот нового общества, для завоевания которого достаточно одного или двух «ударов». Такой зрелой партии, как наша, нечего бояться компромиссов». (Франкфуртская Газета, 11 // (с. 75) сентября 97 г.). Да ведь, наконец, прибавляет Бебель: «вся наша политическая деятельность в рейхстаге, в ландтагах, в общинных представительных органов вынуждает нас беспрестанно к компрпомиссам. Отрицательная политика, сторонниками которой мы когда-то хотели быть, опровергнута фактами последних 30-ти лет». (Там же, 17 авг. 97 г.). Всему этому подводит итог Бернштейн: никогда в истории никакая цель, сознательная поставленная, не воплощалась в той чистой форме, в какой стремились добивавшиеся её люди, а всегда в форме компромиссов. И если социалдемократия хочет быть партией реального дела, а не туманной доктрины, то она должна наконец понять, что только путём сотрудничества с всё новыми и всё более широкими общественными группами могут быть осуществлены её цели. («NeueZeit», 96-97 г., № 34).
Есть нечто глубоко роковое во всём этом развитии социалдемократии. После каждой победы у нея оказывается плод как будто не тот, который ожидался. Чем больше, согласно своей формуле, она приближается к своей цели, тем более в ея собственном сознании цель от нея отдаляется. Чем больше она подготовляется к д е л у, тем больше это дело не похоже на первоначальный план. Чем больше она приобретает сил, тем более видит она себя вынужденной входить в сотрудничество с другими общественными группами, так что наконец она, самостоятельная партия, принуждена устраивать агитацию в пользу буржуазной оппозиции (в прусский ландтаг). На свои первоначальные революционные усилия она начинает смотреть с таким скептицизмом и непониманием, как старец на свои юношеские увлечения.
II.
Первые победы социалдемократии были провоглашены, как новое революционное изобретение в борьбе рабочего класса (Энгельс). Захват пролетариатом власти производится очень просто, гладко, плавно, без всяких скачков, без поражений, безошибочно. Пролетариат, организованный, как особая политическая партия, пользуется законными избирательными правами и завоёвывает законодательные учреждения. Для этого нужна только «нефальсифицированная» «народная воля» в виде всеобщего избирательного права и достаточная ступень хозяйственной эволюции. Несмотря на то, что формула эта, как способ захвата власти пролетариатом для уничтожения классового господства, оказалась, как выше указано, утопией на своей родине, несмотря на это, она была провозглашена изобретением для всеобщего употребления во всех странах цивилизованного мира. Цюрихский международный социалистический конгресс 93 г. принял её от германской соц.-демократии в качестве безошибочного критерия, отличающего повсюду пролетарское движение от непролетарского. Он выражен в той резолюции // (с. 76) конгресса, в силу которой из него исключались анархисты и независимые всяких оттенков. Резолюция гласит: «Допускаются на конгресс все рабочие профессиональные союзы; затем те социалистические партии и союзы, которые признают необходимость политической акции. Под политической акцией нужно понимать пользование рабочими партиями политическими правами, законодательной машиной или стремление их завоевать для содействия интересам пролетариата и для завоевания политической власти». На упрёк Домела-Ньювенгауиса, что Маркс, автор «Манифеста» был бы возмущён этим шагом конгресса, Бернштейн отвечает (в «NeueZeit»), что именно эта резолюция совершенно согласна с духом Маркса-коммуниста. Однако, между путём, о котором мечтали коммунисты времён революции 48 года, и тем, который указывает цюрихская резолюция, существует чуть ли не пропасть.
Пролетариат стремится к завоеванию политической власти, говорит Коммунистический Манифест, для своего господства, для того чтобы при помощи этого господства освободить себя, уничтожая классовый строй – государство. В то время, когда демократы, по низвержении настоящего режима, спешат окончить революцию, ограничивая своё дело освобождением «народной воли», пишет Маркс в самый горячий момент революции, в 50 г., в воззвании Коммунистического Союза, коммунисты объявляют революцию «непрерывающейся» («NeueZeit»). Это значит: когда демократы выражают «народную волю» в демократических учреждениях и правах, в которых только может проявляться для них воля различных слоёв населения, коммунисты стремятся к диктатуре пролетариата, а значит не подчиняются «народной воле», в какой бы демократической форме она не выступала перед ними. Они не думают судьбу пролетариата ставить в зависимость от эволюции этой демократической «воли большинства» (как думают соц.-демократия), а желают выразить волю пролетариата помимо этого национального большинства. Они ставят судьбу пролетариата исключительно в зависимость от его силы. Они не думают выразить волю пролетариата в правах и законных функциях классового государства (как замышляет социалдемократия), напротив, в эти права и функции они предполагают «насильственное», «деспотическое вторжение» воли пролетариата.
Из этой коммунистической идеи о господстве пролетариата в настоящей политике социалдемократии, как она формулирована в вышеприведённой резолюции цюрихского конгресса, не осталось ничего, кроме голой фразы: «завоевание политической власти».
Резолюция ставит «завоевание политической власти» на одинаковую ступень с «завоеванием и пользованием политическими правами и законодательной машиной для содействия интересам пролетариата», т.е. с делом социальных реформ в области труда на почве современного строя. Вследствие этого, социалдемократическое «завоевание политической власти» совершенно потеряло весь тот характер, который заключается // (с. 77) в идее коммунистов: завоевание политической власти для господства пролетариата. Оно превратилось в громкую фразу, играющую в революции лишь роль украшения для очень простого дела: проведения социальных реформ; вот почему резолюция старалась избегать даже слов: завоевание власти для преобразования современного строя.
Английские тред-юнионы, как известно, давным давно старались завоевать для себя политические права. Но от их «политической акции» не получилось, конечно, ни малейшей доли «господства пролетариата». Мало того, рабочие избиратели в своём пользовании политическими правами английской демократии оказались лишь пешками в руках либералов, которые умели им внушить даже своё манчестерское учение о невмешательстве государства в дело «свободного» договора о найме.
Резолюция открывает двери для всяких социальных реформаторов, наделяя их при этом именем социалистов. Она не могла бы закрыть дверей даже перед клерикальными опекунами рабочих, в случае если бы они явились на конгресс. Не удивительно, если вскоре оказалась, как мы видели (стр. 74), возможность жить в «Божьем мире» с подобными элементами.
Резолюция конгресса 93 г. утверждает неизбежно одно из двух: или всякая политическая акция рабочих союзов, а значит и вышеупомянутая политическая акция тред-юнионов и политика клерикальных рабочих союзов есть шаг на пути к коммунистическому завоеванию государства, нечто, повидимому, совсем уже невероятное, или завоевание политической силы, к которой стремится социалдемократия, не представляет коренного отличия от деятельности, направленной к достижению реформ в современном строе, а вследствие того коренным образом разнится от революционных планов коммунизма.
Цюрихская резолюция покоится на положении, что современный строй, конечно, в его демократических формах, предоставляет пролетариату права (ею имеются в виду избирательные права), пользуясь которыми, а значит исправляя законные функции демократического государства, он освобождает себя. Ясно, что для резолюции конституционное государство не есть уже только орган господства буржуазии над пролетариатом, как для «Коммунистического Манифеста»; оно вознеслось в некотором смысле над классами, предоставляя и пролетариату права для его блага. По мере прогрессирования этого нового «познания» о сущности государства делается излишней и революционная диктатура пролетариата – его господство. Цюрихская резолюция и не желает этого господства, она старается стремление к диктатуре выразить в законных функциях современного строя, она старается примирить революционные стремления пролетариата с «народной волей». И это примирение цюрихская резолюция конструирует не как возможный или желательный факт, а как необходимость. Создаётся таким образомформула социалистического дела, единственно возможная // (с. 78) и общеобязательная: за своё освобождение пролетариат может бороться только пользуясь политическими правами демократического государства.
Где бы не пробуждались новые силы пролетариата и в какой бы степени они ни пробуждались, им дано уже назначение. Возникает и усиливается в Англии новое рабочее движение, борьба необученных рабочих, создавая социалистическое пролетарское движение, - формула определяет: они проснулись для того, чтобы пользоваться политическими правами английской демократии. Да, да, рукоплещут контр-революционеры фабианцы: слава Богу, движение направилось в конституционные каналы. – Майская демонстрация вызывает в Польше ряд массовых стачек, охватывающих целые фабричные районы. Из формулы ясно, что польские рабочие требуют политических прав. Патриоты поясняют, что эти права может им дать только независимое польское государство, и вот польский пролетариат борется за восстановление Польши. Формула создаёт здесь программу «Польской Социалистической Партии». Вообще же в неконституционных государствах, как Россия, с точки зрения формулы, как бы физически не может ни расти, ни даже возникнуть социалистическое дело. Ведь оно может быть выражено только в форме пользования рабочим классом политическими правами. Стало быть, до их завоевания рабочее движение должно развиваться лишь настолько, насколько это нужно для «конституции». Как удобна здесь такая формула буржуазного радикализма, будет показано впоследствии более подробно.
Цюрихский конгресс, открывая своею резолюциею настежь двери всем консервативным стремлениям, какие только могли бы явиться от имени рабочих, облегчая им доступ, - удаляет все более горячие элементы, которые протестуют против социалдемократического оппортунизма. Мы видели, что протест этот вполне основателен; более того, он исторически неизбежен; но отсюда, конечно, ещё не следует, что всякий девиз, под которым он производится, основателен.
Из предыдущего ясно, что социалдемократическая политика несостоятельна не потому, что, как говорят анархисты, - несостоятелен план коммунизма о захвате власти для господства пролетариата, а потому, что социалдемократия не в состоянии его выполнить; социалдемократия не желает мирового господства пролетариата, она отрекается от этого дела.
Социалдемократия с беспомощностью смотрит на то, как её громкий план завоевания политической власти для господства пролетариата жизнь жестоко сводит на простое «участие рабочего класса в законодательстве и управлении страной». (В таких простых словах объясняют русским рабочим «коммунистический захват власти» все прокламации и газеты русских социалдемократов). Но участие рабочего класса в законодательстве и управлении современным строем, если только // (с. 79) оно «настоящее», «искреннее» участие, или, если становится таковым (как напр. у «реалистических» элементов германской соц.-демократии 90-х годов), является лишь помощью буржуазному обществу в деле управления капиталистическим хозяйством, в деле его развития и благополучия, в деле пышного преуспеяния буржуазного прогресса, одним словом, является лишь более или менее радикальной оппозицией в составе прогрессирующей «народной воли». Это «участие» очень легко и просто может расти; для этого нужно только, чтобы оно поскорей становилось именно «искренним». Такое «искреннее» участие рабочего класса буржуазное общество принимает с распростёртыми объятиями. Рабочий класс оставляет тогда планы о своём господстве, которое оказывается излишним, раз возможен рост «настоящего» участия в законодательстве и управлении. Таково развитие соц.-дем.-ской формулы: в целом оно создаёт следующий парадокс, лежащий в основе формулы: растущее «участие рабочего класса в законодательстве и управлении» внесёт в кодекс, выражающий господство буржуазии нал пролетариатам, параграфы, обеспечивающие за пролетариатом права на его господство над буржуазией.
Права пролетариата на его господство растут независимо от соц.-демократической формулы и подсчитываются не числом избранных парламентских депутатов и муниципальных чиновников. В то время, когда соц.-дем.-ская формула убаюкивает пролетариат сладкими словами: растущее «участие рабочего класса в законодательстве и управлении» есть завоевание власти для его освобождения, - будничная жизнь пролетария говорит ему другое. Дело пролетария-раба, приговорённого современным строем к каторжной работе, к беспрекословному при её исполнении, повиновению велениям господствующего и управляющего буржуазного общества, классовое дело пролетария может быть только делом борьбы, делом возмущении я против такого строя. Будничная жизнь пролетария разбивает внушённые буржуазией призрачные мечтания о том, как пролетариат в демократическом государстве может управлять и издавать законы. Будничная жизнь показывает пролетарию, что сущность современного строя заключается именно в том, чтобы существовало привилегированное, благовоспитанное меньшинство для управления и бесчисленная невежественная серая масса для каторжной работы. Когда этой каторжной работы для пролетария нет, то, так как он рождён только для нея, ему незачем существовать: ему разрешается умереть голодной смертью. Это сущность, это экономическая.основа современного строя. Функция управления, как хозяйственным процессом, в тесном смысле, так и всею «жизнью нации» есть исключительная монополия благовоспитанного общества, господствующих буржуазных классов, не только собственников промышленного и торгового капитала.ю но и привилегированных наёмников капиталистического государства: политиков, журналистов, учёных и всех «благородных» // (с. 80) профессий. Эта монополия неразрывно связана с основою современного строя, покоющейся на принципе частной наследственной собственности. Необходимые для функции управления (в широком смысле слова) знания, наука составляют исключительное владение буржуазных классов, в полное распоряжение которых поступает весь «национальный доход», национальная прибавочная стоимость, взимаемая капиталистами, доставляя только привилегированному меньшинству возможность приобресть эти знания, эту науку, это «умение руководить всею национальною жизнью». Какие бы перемещения ни происходили в «политической и иных надстройках» над этой экономической основой, большинство населения-пролетариат оказывается «от природы» приговорённым к рабскому, не смеющему рассуждать, труду. Демократизация капиталистического общества не в силах подкопать этой основы, этого отношения между правящим высшим обществом и служащим ему рабски пролетариатом. Демократизация капиталистического общества выражает прежде всего рост привилегированного общества, более «справедливое» распределение национальной прибавочной стоимости между различными слоями буржуазного общества. Утопично думать, что пролетариат, упражняясь в демократических учреждениях, подрывает у буржуазного общества его монополию управления, проистекающую из экономической основы современного строя (частной наследственной собственности), что он будет поочерёдно в современном строе завладевать различными функциями управления, пока не сделается правящим наравне с привилегированным обществом. Утопично при помощи законных перемещений в «надстройке» современного строя, составляющих вместе с тем нормальные отправления его основы, стремиться к уничтожению самой основы.
Экономическую основу современного строя, отношение господствующих классов к служащему у них пролетариату может подрывать только революционная борьба пролетариата, для которой нет никаких готовых выражений, никаких готовых схем в законных функциях буржуазного общества, как бы оно демократично не было. Экономическую основу эксплуатации и господства буржуазии может уничтожить только господство пролетариата, только его «деспотическое нападение на право собственности» (Коммун. Манифест).
III.
Для своего освобождения, путём «деспотического нападения на право частной собственности», «Ком. Манифест» призывает пролетариев всех стран соединиться.
Но рядом с этим известным заключительным возгласом мы находим в «Манифесте» некоторые положения, сильно ограничивающие // (с. 81) его значение. К таким принадлежат следующие два положения: 1) «Коммунисты стараются везде связать и соединить демократические партии всех стран»…» 2) «Первый шаг к рабочей революции есть возвышение пролетариата в класс господствующий, завоевание демократии».
Протёкшая со времени издания «Коммунистического Манифеста» историческая эволюция проявила мировой характер пролетарского дела в далеко высшей степени, нежели предполагали издатели «Манифеста». Она вычеркнула оба вышеприведённые положения, как «устарелые». (В предисловии к изданию «Манифеста» 72 г. Маркс говорит, что некоторые его места «устарели». Мы, конечно, не думаем утверждать, что это относится к приведённым строкам).
Первое из двух приведённых положений «Манифеста» вычеркнуто собственною рукою тех, кто их написал. Его вычёркивает Марксово воззвание «Союза Коммунистов» в 50 г., о котором упомянуто на стр.76, его вычёркивают некоторые страницы «18-го Брюмера», самым резким образом нападающие на неестественный союз социалистов с демократами во Франции в 49 году. Наконец, факт основания Интернационала явно свидетельствует о том, что его основатели принуждены бросить окончательно все планы о соединении демократических партий и соединить непосредственно пролетарские силы.
Второе из вышеприведённых положений: «Первый шаг в рабочей революции есть возвышение пролетариата в класс господствующий, завоевание демократии» - находится очевидно в теснейшей связи с первым. Раз вычёркивается первое, второе претерпевает коренную модификацию. Но социалдемократическая политика, как в виде утопической формулы о достижении господства пролетариата путём законной избирательной борьбы, так и в виде ея «зрелого реализма» социальных реформаторов, покоится именно на том, что не допускает никаких модификаций в этом положении «Манифеста». Она считает это положение чем-то вроде вечной истины для борющегося пролетариата.
«Первый шаг в рабочей революции есть возвышение пролетариата в класс господствующий, завоевание демократии». Значит, по «Манифесту», пролетариат, завоёвывая демократию, тем самым делается классом господствующим.
Не прошёл и год с того времени, как эти строки «Манифеста» были написаны. Парижский пролетариат завоёвывает демократию и притом самую идеальную демократию – «социальную республику». И что же оказывается? При этой новой политической форме его стремления являются столь же противозаконными, столь же стремлениями бунтовщика, как и при предыдущей. «Социальная республика» не делает ещё из него господствующего организатора общественной жизни; он теперь столь же борющийся революционер, как раньше, ибо его стремления, неумолимо развиваясь, тяготеют к одному: к деспотическому нападению на право «частной собственности», которое защищает «социальная республика». // (с. 82) Что завоевание пролетариатом демократии совсем ещё не означает «возвышение его в господствующий класс», этому научила его та же самая любезная демократия, устроившая ему на улицах Парижа «достопамятную» резню в июньские дни. Она показала пролетариату, что его враг – не только владельцы капитала, не только монархическая плутократия, оппозиционная «прогрессивная» промышленная буржуазия, «революционное» мелкое мещанство, но и целая масса привилегированных наёмников капиталистического государства: адвокатов, журналистов, учёных. В июньские дни его покинули, как неблагодарного бунтовщика, даже те, кто так недавно пел ему песенки об «организации труда» и «рабочих ассоциациях». Стало быть, действительность проявила антагонизм между буржуазией и пролетариатом глубже, чем он указан в «Манифесте». Это антагонизм не только между капиталистами и их рабочими, но между всем «республиканским» обществом и пролетариатом. И с тех пор история стала всё более и более расширять пропасть между делом демократии и делом пролетариата.
Неполное познание классового антагонизма в современном обществе авторы «Манифеста» обнаружили и в низкой оценке мирового значения этого антагонизма. В странах со слабо развитою капиталистической промышленностью, какою была, ко времени появления «Манифеста», Германия, они считали и классовый антагонизм так мало развитым, что воображали, будто немецкая буржуазия сыграет роль французской буржуазии конца прошлого столетия, что, вопреки явному антагонизму классовых интересов, смело поведёт она немецкий народ на борьбу за общее дело Германии, - уничтожение абсолютного феодального режима[7], что немецкая демократия, вдохновлённая самими коммунистами, учредит немецкий конвент. Поэтому они считают возможным для себя, как для коммунистов, заняться пока судьбою германской демократии, «не скрывая однако своих «коммунистических планов», по которым буржуазная революция для них только пролог для рабочей революции. Они стараются, после взрыва революции 48 г., подбадривать немецкую буржуазию в её борьбе с феодализмом[8], пытаются «погонять вперёд этот класс» (Меринг), когда его охватывает страшное беспокойство при виде грозных классовых противоречий во Франции и рабочего движения в Германии. Коммунисты издают во время революции «орган демократии» и вообще определяют себя, как «наиболее радикальное крыло демократии» Они указывают пути «революционной // (с. 83) Германии» и в вопросах внешней политики изобретают для неё революционные войны[9]. Они организуют демократические конгрессы и демократические общества, в которых рабочие участвуют наравне с предпринимателями[10].
Конечно, все эти условия «погнать вперёд» буржуазное общество остались без результата. Демократия способна воодушевляться социализмом, но только до тех пор, пока он выступает перед ней в утопической форме. Но в то время «деспотическое нападение пролетариата на право частной собственности» выражалось уже не только в виде коммунистической идеи, а в очень конкретной форме – в лице Парижского пролетариата, нападающего на демократическую палату и геройски борющегося против республиканской Франции. После подобных фактов никакая ловкая проповедь не в состоянии склонить демократию к устройству конвентов, даже в странах с «недоразвившимся капитализмом».
В таком-то виде представляется эта попытка коммунистов «напасть врасплох» на немецкую буржуазию; в своей «исповеди» Энгельс говорит о ней, как об «ошибке»[11]. Но «ошибка» коммунистов 48 г. Заключалась не в «преждевременном стремлении к социальному преобразованию», как думает Энгельс 90-х гг., а в отсутствии у них реального стремления к этому делу в самый решительный момент (весь первый год революции). «Ошибочная» попытка «застигнуть врасплох» буржуазию заключалась в тщетных усилиях коммунистов склонить немецкое буржуазное общество к установлению для себя демократии, из которой коммунисты намеревались устроить господство пролетариата. Все разочарования, которые пережили в то время немецкие коммунисты, они пережили не как коммунисты, развивающие классовый антагонизм, а как демократы, развивающие свою деятельность вопреки этому антагонизму. // (с. 84) Таким образом все их разочарования только подтверждают их познание о непроходимой пропасти между буржуазией и пролетариатом, пропасти, которую вмещает даже «не вполне развившийся» капиталистический строй.
Но современная социалдемократическая историософия судит обо всём этом как раз наоборот. Немецкую буржуазию, испуганную событиями во Франции, «тем более нужно было погонять вперёд для обеспечения тех прав, в которых нуждался пролетариат для своей политической организации. Завоевание этих прав было историческим призванием буржуазии, но, вместе с тем, её тайным планом было отречение от них из страха перед пролетариатом» (там же стр. 361).
Как видит читатель, та выше очерченная политика коммунистов, согласно которой они решают год, два года заботиться о демократии, а затем только перейти к коммунистической деятельности, эта политика социалдемократической историософии ещё теперь, спустя полвека, не только не кажется неестественной и утопичной, а напротив служит ей образцом. Для этой оппортунистической историософии совсем недоступна та простая логическая мысль, что коммунист «погонять вперёд буржуазию», «уничтожать ея тайные планы» может с успехом только в том случае, когда он успокаивает буржуазию, т. е. для этой цели нарочно сам отсрачивает своё собственное дело.
Но социалдемократический историософ находит у Маркса и ошибку. «Всё, в чём погрешил этот орган (издаваемая Марксом «Новая Рейнская Газета»), можно свести в конечном счёте к одной ошибке, проходившей в то время красной нитью через всю деятельность Маркса и Энгельса. Она заключалась в том, что европейская классовая борьба представлялась им стоящей на гораздо высшей ступени развития, чем та, которой она в действительности тогда достигла» (Меринг, там же). Какое же заключение остаётся сделать верному стороннику социалдемократической историософии из познания этой ошибки? Только тот оппортунистический вывод, что немецкие коммунисты должны были на время ещё более оставить в стороне свой коммунизм, ещё «искреннее» и усерднее успокаивать струсившую немецкую буржуазию.
Что должны были делать немецкие коммунисты с первого же дня революции, или, по крайней мере, со времени июньского восстания в Париже, принуждён был показать вскоре сам Маркс. Год спустя после начала революции, когда пропала всякая надежда на немецкую демократию, Манкс перечёркивает всю свою предшествовавшую деятельность в качестве крайнего немецкого демократа, как бесплодную. Он бросает смешанные демократические общества, которые сам создавал, бросает, как состоящие из антагонистических элементов, ведёт с этих пор пропаганду непосредственно для пролетариата, основывает рабочие организации и готовится к общегерманскому рабочему конгрессу. Но уже было поздно: наступил белый террор. Маркс эмигрирует и восстановляет // (с. 85) Союз Коммунистов, повидимому показывая этим, что его не следовало закрывать и на время революции. Тогда-то он пишет упомянутое на стр. 76 воззвание, требующее полного разрыва с демократами.
Правда, соц.-демократия может объяснить все эти шаги Маркса исключительным положением дел в то время, может видеть в них, с одной стороны, ответ на белый террор, а с другой – результат очень правдоподобной в то время иллюзии, что революционное движение в Европе немедленно возобновится. И последующая «политика» Маркса допускает подобного рода объяснение. Подвергши, при описании французской революции («18-ое Брюмера»), суровой критике компромиссы парижских социалистов с демократами, он, однако, описывая одновременно и германскую революцию («Револ. и контррев. в Германии.»), неделает даже ни малейшего намёка на несостоятельность политики немецких коммунистов, а значит, и своей, - в течение первого года революции. Таким образом, вышеприведённые положения «Манифеста» остаются, повидимому, в силе, хотя история и обнаружила их несостоятельность и показала всю неполноту их познания классового антагонизма между буржуазным обществом и пролетариатом.
Ещё к концу 50-х г.г. Маркс и Энгельс заботятся о судьбах «германской демократии» и принимают участие в выработке для нея разумной внешней политики (см. у Меринга.). Но действительность, опять таки, облекает в реальную форму не это дело, а возглас «Манифеста»: «Пролетарии всех стран соединяйтесь». Без непосредственной агитации коммунистов международное движение пролетариата само является в середине 60-х г.г. перед Марксом и настоятельно требует формулировки. Действительность, одним словом, постоянно подтверждает и развивает пролетарскую сторону программы коммунистов 40-х г.г., разбивая неумолимо их демократические мечтания: немецкая демократия передаёт исполнение своего революционного завета в руки… Бисмарка.
Первый шаг в рабочей революции в другом месте «Манифеста» выражен ещё в следующих словах: «Ближайшая цель коммунистов – та же самая, что и всех остальных пролетарских партий: образование пролетариата в класс, низвержение господства буржуазии, завоевание политической власти пролетариатом». А к этому месту ещё и такое пояснение: «Хотя и не по содержанию, но по форме борьба пролетариата против буржуазии есть вначале национальная борьба. Пролетариат каждой страны должен естественно прежде всего справиться со своей собственной буржуазией». До революции 48-го года, пока предполагалось, что «завоевание демократии есть возвышение пролетариата в класс господствующий», предполагалось вместе с тем, как видно из приведённого, что пролетариат каждой страны может «сам справиться со своей буржуазией», что рабочие в границах нации могут «низвергнуть её господство». В это время «завоевание политической власти пролетариатом» представлялось // (с. 86) просто в форме завоевания демократии. Но революция 48-го года разбила эту иллюзию. Выросшее само по себе международное движение пролетариата в начале 60-х г.г. ясно указывало, что это дело есть акт мировой и требует мировой акции пролетариата для своего осуществления.
Но Генеральный Совет Интернационала в некоторых случаях, по-видимому, поручает его выполнение опять таки национальным организациям.
«Наши статуты ставят, без всякого сомнения, перед всеми нашими ветвями в Англии и в Америке ясную задачу создавать не только очаги для боевых организаций рабочего класса, но и содействовать в соответственных странах всякому политическому движению, которое способствует достижению нашей конечной цели – экономической эмансипации рабочего класса» (Прокламация Совета Интернационала, май 70 г. Цитировано по «Суд о государственной измене», стр. 864).
Конференция Интернационала в Лондоне в 71 г. стоит на той же точке зрения и поясняет, что участие пролетариата в политической жизни отдельных стран, в качестве особой политической партии, согласно с положением Интернационала: «Завоевание политической власти сделалось великою обязанностью рабочего класса».
Очевидно Интернационал Маркса всё ещё стоит на вычеркнутых историей положениях «Манифеста». Он, очевидно, воображает, что «пролетариат каждой страны должен раньше всего справиться с своей собственной буржуазией», что он это может сделать, что он отдельно в каждой стране может низвергнуть буржуазию, стать господствующим классом, завоевать политическую власть. Он всё ещё целиком принимает то положение, по которому завоевание демократии есть господство пролетариата.
Итак, в то время, когда международное движение рабочих выросло соверщенно самостоятельно для реальной акции реального выражения политики пролетариата, стремящейся к захвату власти, Генеральный Совет Интернационала такой акции проявить не был в состоянии. На этой почве и выросло сепаративное движение бакунистов. Оно в особенности усиливается после коммуны, которая застала врасплох Интернационал и обнаружила полную его нежизнеспособность, ибо Интернационал не оказал коммунарам никакой помощи[12]. Сделай тогда Интернационал // (с. 87) хоть малейший революционный шаг, он подорвал бы в корне бакунинскую оппозицию.
Бесспорно, что Бакунин вначале со своею анархическою проповедью обращался к буржуазным радикалам «Лиги мира и свободы». Несомненно также, что в его аллиансе была, в особенности вначале, масса непролетарских элементов. Но несмотря на это, фраза, которой отделывается от «сепаратистов» отчёт Гаагской комиссии по поводу дела Бакунина, подписанный Марксом и Энгельсом, фраза, громко провозглашавшая, что это интрига, устроенная буржуазией для разрушения Интернационала, не более, как простая увёртка от сложного, непосильного дела. Если Марксу можно было, конечно, совсем не считаться с наивной программой Бакунина об уничтожении государства по декрету в первый день революции, а также с не менее наивной его теорией о построении социалистического общества на основе «прирождённого человеку чувства солидарности», то он не имел права третировать протест против своей политики многих десятков тысяч рабочих всех романских стран, Бельгии и Голландии, которые пошли за Бакуниным. Этот протест выражал, конечно, совсем не то, что о нём говорили его анархистские вожаки. Он не был выражением порицания той централизации, которую Маркс поставил в Интернационал на место единственно будто-бы спасительного федерализма. Нет, это был протест против того, что централизм Интернационала не представлял собою никакого революционного содержания; протест возник не потому, что руководящий орган состоял из «якобинцев», готовящихся господствовать по низвержении современного строя, как утверждал Бакунин, а потому, что он не состоял из революционеров, из «коммунистов, представляющих на практике наиболее решительную, наиболее вперёд идущую часть рабочих партий всех стран» (Коммунистический Манифест).
В этот период Маркс, повидимому, противопоставлял ускользающему из его рук «сектантскому» движению разных стран континента образцовую партийную жизнь английских тред-юнионов и «зрелость», как в экономической борьбе, так и в тактическом участии и отношении к прогрессивным политическим течениям (см. в отчёте Гаагской комиссии Интернационала циркуляр Генерал. Совета, а также статью Бернштейна в «NeueZeit», 96-97 г., № 17). Но скоро ему пришлось разочароваться в этой «зрелости». Вот что он о политике тред-юнионов в своём письме к Либкнехту, во время русско-турецкой войны:
«Английский рабочий класс, при господстве коррупции, падал с 1848 г. всё ниже, деморализовался всё более и наконец дошёл до того, что составляет лишь хвост великой либеральной партии т.е. своих собственных // (с. 88) угнетателей, капиталистов. Им руководят исключительно продажные вожаки профессиональных союзов и агитаторы. Эти мошенники подняли страшный шум admaioremgloriam царя освободителя, следуя примеру Гладстона, Брайта…, а между тем и не ударили пальцем в пользу собственных братьев, приговорённых владельцами рудников Южного Уэльса к голодной смерти» (Либкнехт. «Должна ли Европа сделаться казацкой?»).
Этот плачевный результат «участия» английского рабочего класса в «политической жизни своей страны», участия, ещё недавно по Марксу, столь «образцового», доказывал неопровержимо следующее: «великое дело» «захвата пролетариатом государственной власти» не есть, однако, дело настолько простое, чтоб оно могло стать вполне «ясной задачей» только потому, что Интернационал написал в своих статутах: «Завоевание политической власти пролетариатом сделалось великой обязанностью рабочего класса». Этого дела нельзя было решить простой пересылкой его национальным организациям, с указанием, что «по характеру борьбы рабочего класса его экономическое движение неразрывно связано с политической деятельностью» (Резолюция конференции Интернационала в 1871 г.).
Мы видели, как немецкая социалдемократия исполняла это поручение, «стараясь завоевать в своей стране власть для пролетариата, независимо от ея состояния в других странах». При этом развитии соц-д-ия фатально теряет идею о господстве пролетариата.
Соглашаясь, по совету либералов и демократов, признать «устарелыми» идеи «Манифеста» о «деспотическом нападении пролетариата на права собственности», о «насильственном перевороте» всего строя, она не допускает ни в одной букве видоизменения вышеприведённых положений «Манифеста», касающихся отношения к демократии. А так как демократия осуждена на беспрестанное гниение, то соц-д-ия должна стать наследницей всех демократических «заветов».
И своим наследством соц-д-ия гордится. Но владение им обходится очень дорого. Меринг, рассказывая о деятельности Лассаля накануне его разрыва с прогрессистами, говорит:
«Как Маркс и Энгельс в 48 г., так и Лассаль в 62 г. примкнул к крайнему крылу буржуазного движения. Несмотря на все горькие опыты, которые Лассаль сделал в дни новой эры либерализма, он твёрдо держался взгляда, который руководил им в 50-х г.г.: не нападать на буржуазный класс, не ослаблять, но усиливать его и погонять вперёд, пока есть ещё какая-то надежда, что он исполнит своё историческое призвание и покончит с редакцией феодализма и абсолютизма… Дажеесли бы попытка (подогнать буржуазию) казалась совершенно бесплодною, её должно было однако сделать. Пока прогрессистская партия не показала наглядно // (с. 89) перед народом, что она не может и не хочет решить поставленной перед ней задачи, не было никакого смысла махнуть на неё рукой».
И, очевидно, до бесконечности нельзя будет никогда, по этой с.-д.-ой формуле, «махнуть рукой» на буржуазную оппозицию. Ведь всякий раз, «как ни бесплодной может казаться» данная попытка подогнать буржуазию, - её «должно сделать». Сколько ни будет таких бесплодных попыток, они не в состоянии изменить формулу. Пролетариат на вечные времена впрягается этой формулой в демократическую колесницу. Он может сделать революционный шаг только тогда, когда он этим не ослабляет буржуазной оппозиции, или, другими словами, дальнейший революционный шаг разрешается пролетариату только тогда, когда это в интересах крайнего крыла демократии.
Поясняю эту формулу, Бебель говорит в «NeueZeit» (№ 46, 96-97 г.):
«Если буржуазия, - является ли ея политическим представителем национальный либерализм, или прогрессистская партия, или, как её теперь называют, свободомыслящая партия, уже десять раз показала себя политически ненадёжной, малодушной и бесхарактерной, как по отношению к правящим сферам, так и по отношению к рабочему классу, то это нисколько не изменяет нашей обязанности поддерживать её в одиннадцатый раз, в том случае, если она борется с большим для нас злом».
Это, очевидно, обязанность раба, не смеющего отнестись непочтительно к дешёвому благородству своего господина.
Так как демократия с каждым днём всё более и более примиряет свою оппозиционную природу с защитою «престола и отечества», то с.д.-тия, приковавшая дело пролетариата к «демократическим заветам», тоже благополучно легализируется, стараясь стать «единственной партией порядка». «Там, где государство честно поставило всеобщее избирательное право, оно обеспечено от революции» (Либкнехт, см. стр. 63). И там, как говорит Фольмар, с.д. будет «проявлять свою силу только в согласии с волей народа». «Завоевание политической власти для пролетариата есть завоевание демократии». Но как так в Швейцарии, напр., несомненно уже существует демократия, то там, собственно говоря, уже господствует пролетариат «в согласии с волей народа», а потому Швейцария, как говорит Либкнехт на Цюрихском конгрессе 67 года, «представляет собою государство будущего в миниатюре».
Со времени пролетарского восстания против «республиканской Франции» (48 г.) европейская демократия беспрекословно решила занять по отношению к существующему строю такое положение, какое вообще занимала либеральная оппозиция, - положение законной борьбы. Ей ни в каком случае нельзя расшатывать государственных устоев. В какой бы самодержавной форме не выступало государство перед ней, она не осмелится нападать на него для егонизвержения, как она ещё мечтала в 40-х годах. Её «республиканские» мечтания, потребности // (с. 90) «свободы» могут осуществиться лишь в форме законных уступок. Она и может стремиться самое большее к тому, чтобы получить для себя подарки законным путём, не ослабляя государственных основ. В этом смысле она и эскамотирует пролетарское революционное движение, передавая ему свои «заветы». Но природа этих заветов такова, что никогда ни к каким революциям привести не может. Демократические революции в национальных рамках перестали иметь в цивилизованном мире всякий смысл. Даже в стране со столь мало развитым капитализмом, как Россия 70-х г.г., где есть как будто все данные для чисто политической революции, революционное движение уже не выступает под открыто демократическим флагом, а принуждено, чтобы возникнуть и удержаться хоть несколько лет, принять социалистическую оболочку. Маркс, смотря на это движение, принуждён оставить в стороне промежуточные для «неразвитой страны» демократические ступени и подумать о «скачке» для неё так, чтобы русская революция была сигналом для «рабочей революции» на Западе; очевидно, в этом лишь случае он ожидает для русской революции настоящего успеха. (Предисловие Маркса к русскому изд. Коммунист. Манифеста 82 г.). Лишь только исчезла окутывавшая движение оболочка утопического социализма, по своей природе недолговечная, пало и само революционное движение, не будучи в состоянии создать чисто политической революции. Возникшее вновь движение в 90-х г.г., несмотря на возросшие «демократические потребности свободы» у русского общества, не в силах без колебаний и прямо идти навстречу революции в России до тех пор не поставит сознательной целью пролетарской революции.
Когда французской демократии 70 года нужно было не более, как занять место абсолютизма, павшего вовсе не под ея ударами, а под ударами прусской армии, она и этого уже не могла сделать, потому что неожиданно (неожиданно и для Маркса) пришла на очередь непосредственно и потребовала решения немедленно пролетарская революция. Таким образом, в то время, когда соц-дем-ая формула указывает всё на «первый шаг в рабочей революции – завоевание демократии», история беспрерывно готовит элементы и силы для «деспотического нападения» на буржуазное право собственности. Эта формула, просто по своей природе, сводя все эти силы к демократизации государства для пролетариата, - не в состоянии дать понятия об их размере. Она лишь способна обуздывать их.
Идея коммунистов 40-х годов о господстве пролетариата, чтобы быть достаточным выражением этих растущих элементов, должна по необходимости выйти наконец из тесных для неё демократических и национальных рамок.
Соц-дем-ия пыталась создать политику пролетариата на основании того принципа, согласно которому рабочие, организуясь в политическую // (с. 91) партию, должны составлять партию самостоятельную, особую от всех других национальных партий. Этот принцип, который соц-д-ия не только не сумела осуществить, а напротив, превратила в настоящее своею политикой выражает отношение данного слоя населения к данной государственной форме, пролетариат своею политикой выражает нечто высшее, чего не может сделать ни одна национальная партия. Его политика выражает в данном месте отношение мировой силы пролетариата к международному «братству» буржуазии. Поэтому то первое условие для основания самостоятельной партии пролетариата в странах, где лишь начинается стихийное рабочее движение, заключается в точном познании выросшими сознательными силами пролетариата этого мирового отношения и в сообразной с этим постановке политики пролетариата в этой стране или, выражаясь иначе, политика самостоятельной партии пролетариата сообразуется прежде всего с «экономикой» всего мира, а не того или другого уголка его.
Пролетарская революция есть революция в цивилизованном мире. Захват власти пролетариатом есть акт мировой. А стало быть и его сознательное подготовление может быть выражено только как международное дело, которого никаким образом не уложишь в национальные рамки: последние всегда для него будут Прокрустовым ложем. В этих рамках оно лишь превращается в утопию вроде с.д.-ой формулы, становящейся фатально, как мы видели, лишь прикрытием для «участия рабочего класса»… в буржуазных прогрессах.
Самостоятельная «политика» пролетариата есть сознательное проявление единой мировой воли, следующей из тождества интересов проявление единой мировой воли, следующей из тождества интересов пролетариата всех стран, а стало быть воли высшей, чем какая бы то ни было демократическая «народная воля», не могущей по своей природе подчиняться ей, а, напротив, по сущности своей, могущей только господствовать над ней, а потому призванной диктовать свою волю национальным законодательным органам, уничтожая классовое господство – государство.
Мировая организация пролетариата, его международная конспирация и единодушная акция, как одного целого, вот единственный путь к его господству, к его революционной диктатуре, организация захвата политической власти.
Мы видели, как с.д.-ая формула подорвала в корне призыв парижского конгресса к мировой майской демонстрации, эту робкую попытку выразить возросшие силы мирового пролетариата в совместной солидарной акции. Подобным же образом действовала в этом деле формула и впоследствии.
Так как с.д.-тии приходилось на международных конгрессах наталкиваться на неприятности и критику с анархистской стороны, то // (с. 92) эти конгрессы становятся всё реже и реже. Вместо этого с.д.-ия, как мы видели, принимает участие в социально-реформаторском конгрессе, на который раньше не соглашалась. Из среды немецкой с.-д.-ии слышатся голоса (Ауер), что конгрессы следовало бы заменить съездами парламентских депутатов.
Поставленные на очередь на Цюрихском конгрессе 93 г. вопросы о мировой организации пролетариата и о мировой стачке почему-то не обсуждаются. В Лондоне в 93 г. удалось поставить на обсуждение конгресса предложение отдать на рассмотрение всех рабочих союзов вопрос о мировой стачке. Но даже это, столь скромное требование, - «отдать на рассмотрение», - отклонено, так как известно ведь, что генеральная стачка – утопия, и не следует даже разговаривать о подобных вредных вещах.
Впрочем с.д.-ая политика признаёт генеральную стачку, но только в одном случае. Она должна, во-первых, вестись в национальных рамках. Раз массовая стачка переходит через границу из одной страны в другую, она становится тут же утопическим предприятием. Затем, генеральная стачка может выставить только политические требования, демократизацию государственного строя, может быть предпринята только в защиту или для завоевания «народных прав». Так, например, Бельгийская массовая стачка за расширение избирательного права совершенно в духе с.д.-ой политики. Тут допускаются даже кровавые столкновения.
Когда австрийская с.д.-тия выставила требование всеобщего избирательного права, широко агитировалась идея о всеобщей стачке. Но лишь только австрийские профессиональные союзы согласились присоединиться к общей забастовке, но с тем условием, чтобы стачка была предпринята вместе с тем и за 8-ми часовой рабочий день, воодушевление среди с.д.-ии сразу исчезло; стачка показалась ей в таких условиях неосуществимой.
Итак, незаконное, с точки зрения современного строя, средство борьбы – генеральная стачка – не утопична, если предпринята за освобождение, или более справедливое выражение «народной воли»; если же дело касается непосредственных требований рабочих, как сокращение рабочего дня во всех отраслях производства, то такое требование скорее всего, как уверяет с.д.-ия, достигнется в самом парламенте. Но сколько раз ни ставилось это требование – 8-ми часового рабочего дня – в европейских палатах (напр., в 1896 г. в Париже, Берлине), на его стороне оказывалась лишь горсть социалистических депутатов, и его осуществление возможно здесь разве в минуту «с.д.-го большинства», значит… совсем не скоро.
Эта двойственная политика по отношению к генеральной стачке не означает стало быть ничего другого, как установление принципа, по которому непосредственно революционное давление рабочих масс допускается // (с. 93) для демократизации государственного строя, но не допускается для удовлетворения непосредственных нужд рабочих. Но демократизация, расширение «народных прав», означает прежде всего допущение к управлению более широких сфер «интеллигентного» общества. Игра классового интереса «крайнего крыла демократии» во всём этом очевидна.
IV.
Вся выше намеченная эволюция с.д.-ии, конечно, очень поучительна для буржуазного радикализма. Он давно перестал пугаться красного словечка с.д.-ого «завоевания пролетариатом политической власти». Он давно стал питать сладкую надежду, что с.д.-ое ведение этого дела позволит легализовать его. С.д.-ия дала ему достаточно гарантий того, что она будет во что бы то ни стало удерживать свою политику законных и мирных средств. Вследствие этого, буржуазный радикализм заявил себя другом с.д.-ии и возымел благородный план производить с с.д.-ой политикой ту же операцию, что и с трэд-юнионской политикой. После легализации английских тред-юнионов он признал необходимость профессиональной борьбы в решении классовых противоречий между капиталистами и рабочими, признал за трэд-юнионами «право войны» на этой почве для блага цивилизации, прогресса и с помощью «зрелой» политики профессиональных союзов, враждебной всяким «социалистическим утопиям», старался истреблять социализм.
Подобным образом он ныне признал за рабочими право на легальное представительство своих интересов в качестве особой национальной партии. Он признаёт легальную политическую борьбу с.д.-ии для того, чтобы с тем большим успехом, с тем большею силою и яростию нападать на революционное прошлое с.д.-ии, стараясь склонить её к отречению от него, стараясь оторвать её современную политику от революционной основы.
Этой игры с.д.-ия не замечает и давно идёт на удочку. Мы видели, как Бебель, при взгляде на всю историю партии, старается доказать, что она есть сплошь развитие компромиссов. Либкнехт, когда ему напоминают его революционную агитацию 60-х г.г., старается показать, что это была лишь , что настоящее положение так изменилось, что такая «тактика» ныне немыслима. Когда, говорит он, их было в парламенте два, три человека, было тактично вести отрицательную политику, ныне она не имеет смысла. Но отсюда следует, что чем более с.д.-ических представителей, тем более с.д.-ия должна по необходимости удаляться от этой «тактики», от революционной тактики.
Когда на конгрессе 93 г. Домела Ньювенгауис призывает немецкую с.д.-ию остаться на революционной почве и выражать, как никогда, в // (с. 94) парламенте лишь протест, - Бернштейн отвечает ему после когресса в «NeueZeit»:
«От нас требуют бессмысленной кастрации своих сил, нас хотят свести на ступень секты. Там, где социализм представляет молодое движение, где у его сторонников недостаточно средств и возможности заинтересовать на продолжительное время в своих стремлениях народные массы, там социализм по необходимости должен принять характер утопического или утопирующего. Этот период и мы, немцы, прошли во время молодости нашего движения»… Но теперь «мы требуем для себя права не позволять нашим благомыслящим друзьям одевать нас в наряд паяца только потому, что он кажется им воплощением фальсифицированной чистоты социалистической этики».
Революционная проповедь Либкнехта (см. стр. 69), учившая немецких рабочих, что социализм, как вопрос силы, нельзя решать законным парламентским путём, - есть лишь «наряд паяца» времён молодости соц-д-ии.
Английский тред-юнионистский политик смотрит на социалистические планы рабочих континента, как на неподходящую для «зрелых» английских рабочих детскую забаву, смотрит с такой же гордостью и презрением, как Бернштейн на революционное социалистическое движение. Мало того, прославившийся своею борьбой с с-д-ией, проф. Адлер, оценивая историческое значение революционного социализма, говорит, что он играл роль средства для того, чтобы привлечь к политической жизни массы, погружённые во мрачное невежество. Далеко ли ушло от такого объяснения вышеприведённое объяснение Бернштейна?[13]
Получив достаточно доводов в пользу того, что с.д.-ия имеет // (с. 95) большое желание стать «единственной партией порядка», буржуазный радикализм почувствовал некоторую симпатию и к теоретической основе с.д.-ии, к марксизму. Он приступает к новым исследованиям Маркса, постоянно комментируя его учение современной политикой с.д.-ии, как настоящей ученицы Маркса. При помощи поправок, внесённых самими несомненными учениками, он открывает настоящий «дух» учения Маркса (Струве). При этом оказывается, что Маркс, давая разрешение проблемы, выставленной революционным социализмом, не успел однако вполне «освободиться» от некоторых его «фраз и идей», которые в сущности не согласны с «духом Марксова учения». Это особенно относится к «коммунистической крыше», приставленной Марксом лишь искусственно к своему учению, но не связанной с ним органически… «Прогноз Маркса для учёного не обязателен» (Струве). Неизбежность коммунистического строя вообще ведь доказать нельзя, можно // (с. 96) доказать разве лишь «неизбежность коммунистического идеала», говорит Зомбарт. (Михайловский удовлетворён).
Маркс таким образом благополучно «очищен». Наука, пропустив его теорию сквозь тончайший фильтр своего беспристрастного, стоящего выше всех земных споров, анализа получает в результате чистую, как слеза, марксистскую истину, общеобязательную для всех без исключения партий (и Кареев удовлетворён!), значит даже для прогрессивных государственных мужей.
Эта истина доказывает целесообразность и полную законность современного строя, несомненную желательность и спасительность его развития для всех без исключения слоёв населения. Капитализм, развиваясь, поднимает из мрака и невежества целые народные массы, вводит их в культурную жизнь человечества, заставляет их для защиты своих классовых интересов принимать всё большее участие в политической жизни, в решении национальных задач, развивает тем самым общечеловеческий прогресс и цивилизацию и разрешает вместе с развитием этого участия противоречия капиталистического строя.
Какие успехи прогресса и культуры обещает такая благополучная эволюция классовой борьбы, такое счастливое соотношение общественных сил!
С каким усердием будет работать общественная наука, раз она знает, что её содержание ей во всяком случае сполна обеспечено, что трудящиеся миллионы, несмотря на постигающие их бедствия, доставляют ей это содержание с полной готовностью и уверенностью в своём растущем счастии, ибо ведь и наука с своей стороны стоит за законную защиту интересов рабочего класса. // (с. 97)
С.-д.-ия глубоко тронута таким великим беспристрастием науки. На всю операцию очищения Марксова учения радикальными учёными она смотрит, как на проникновение пролетарской идеологии в официальную науку.
То, что в «Манифесте» выражается в понятии «насильственного переворота», «деспотического нападения пролетариата на право собственности» - беспрестанно совершалось после издания «Манифеста» в продолжении всего полустолетия, только в другой форме, говорит Меринг, - в форме мирных завоеваний с.д.-ии… Предсказание Маркса есть предсказание лишь морфологическое, а не хронологическое, поясняет Лабриола… Пролетариату достаточно просмотреть развитие последнего периода, чтобы почерпнуть уверенность в беспрестанном прогрессе своего дела, говорит Каутский… (стр. 65). Политическое положение пролетариата – продолжает он в той же статье – требует от рабочего класса, как можно долее сохранить свой настоящий метод борьбы законными средствами… Но политика, подхватывает радикальная наука, говорящая уже на марксистском языке, есть только надстройка над экономикой, стало быть, экономическое положение пролетариата, не только рост его нравственной силы, но и рост его действительного благосостояния заставляет пролетариат отклонить окончательное столкновение. Неотвратимая неизбежность, следующая из «неумолимых исторических законов», не есть неизбежность «катастрофы», «резкого падения», а неизбежность нормального развития капиталистического строя с неизбежной борьбой пролетариата, разрешающей капиталистические противоречия.
Ничто не в состоянии видоизменить этого установившегося нормального развития современного строя. Если Маркс доказывает, что растущая армия безработных, растущая неотвратимо из потребности прогрессирующего капиталистического строя, сделает невозможным его дальнейшее существование, то теперь справедливая к рабочему классу наука показала, что эта Марксова «идея» не связана с духом его учения и составляет лишь рудиментарный след давно минувшего бунтарского социализма.
В течение трёх последних десятилетий рабочий класс возложил все свои надежды на науку, говорит Рейхесберг, и наука не обманула этих надежд.
Вероятно, рабочему на Западе не придётся уже голодать, благодаря этому верному заступничеству науки. Вероятно почтенный профессор надеется нас скоро известить о том, что всюду в цивилизованном мире вместо рабочих домов выстраиваются, - при участии науки, конечно, - великолепные «народные дома», в которых все незанятые «осадки» населения промышленных городов живут в полном довольстве.
О нет! Это был бы совсем ненаучный метод. Наука никогда так // (с. 98) поверхностно не лечит общественных недугов. Она всегда схватывает глубже. В данном случае «социальная наука» познала всю ошибочность мнения, утверждающего «будто пролетаризация есть вместе с тем и пауперизация» (Струве, см. выше стр. 62). Она доказала, что «осадки» совсем не принадлежат к рабочему классу, пролетариату. Это совсем особый класс - лумпенпролетариат, состоящий преимущественно из лентяев и «полууголовных субъектов». Как свидетельствует сама с.д.-ия, этот класс не может иметь никакого голоса в решении «социального вопроса». Ему противустоит трудящийся пролетариат. (Наука любит, когда рабочий трудится). Это она его никогда не обманула. Так, она беспрестанно уверяет его в немедленном введении, с её помощью, нормального рабочего дня и всесторонней охраны его труда, забрасывает его комплиментами, особенно учащающимися тогда, когда «левому крылу демократии» нужно отвоевать у реакционеров участие в «управлении», т.е. в умножающихся общественных синекурах.
Английский рабочий до сих пор знал, что если, потеряв работу, он не найдёт её раньше исключения из профессионального союза, если опасно заболеет, или состарится, то, вступая в рабочий дом, он теряет, по кодексу своей страны, право голоса. Теперь он может утешаться тем, что это кодекс всего цивилизованного мира, что, по приговору новейшей социальной науки, он в упомянутых случаях переводится в ряды особого нерабочего класса и всею своею судьбою не может оказать никакого влияния на направление классовой борьбы рабочих.
Значит, те проклятия, которые иногда доносятся до ушей гуманитарной науки из-за ограды рабочих домов и некоторых кварталов промышленных городов, те стоны, которые она может услышать у слоняющихся по улицам бродяг, совсем не должны смущать её: они не могут повлиять на ход событий.
Нищета, вырождение, проституция, каторжный труд детей – совсем не спутник капиталистической индустрии. И этот факт ясно доказывает, что они достояние недоразвившихся капиталистических форм. Достаточно сравнить современную Россию с Западом, чтобы увидеть, что русские повальные голодовки результат недоразвития капитализма в этой отсталой стране. Они, вероятно, сразу бы исчезли, если бы управление Россией перешло из рук царской реакции, попов и жандармов в руки русских учёных, которые дали бы полный простор развитию отечественного капиталистического прогресса.
Промышленные «осадки» среди блеска городов цивилизованного мира, ужасное положение сельского пролетариата всех стран, обрекающее его на нищету и невежество средневековых рабов, возмутительный гнёт сельских рабочих в Венгрии, хронический голод в Италии, повальные голодовки в Индии и России, открытый грабёж, зверства и истязания дикарей капиталистическими цивилизаторами, - всё это не капиталистические // (с. 99) отношения, не капиталистические «противоречия». Ясно, что этот особый некапиталистический мир не может доставить пролетариату ни одного довода в пользу необходимости его «деспотического нападения на право капиталистической собственности. «Трудящийся пролетариат не только не желает этого нападения, но напротив, дисциплинируя рабочие массы в профессиональных и политических союзах, обеспечивает цивилизацию от насильственных, грубых взрывов черни, как в этом уверяет нас соц-д-ия» («NeueZeit», 97-98, № 8-й, примечание редакции к ст. Бернштейна: «Толпа и преступление»).
Все вышеуказанные открытия внушили новейшей социальной науке неоспоримую и весьма утешительную истину о невозможности никакого социального катаклизма. Спокойный величественный облик современной гуманитарной науки, приобретённый ею вместе с новыми социальными открытиями, лишь изредка слегка омрачается мыслью о том, сколько штыков, тюремщиков, международных шпионов, травящих анархизм, участвовали в установлении научной истины.
V.
В утопические мечты соц-д-ии о решении капиталистических противоречий мирной, законной борьбой пролетариата не укладываются с самого начала два явления: анархия и возрастающие попытки европейской реакции.
Несмотря на все проповеди соц-д-ии, анархия, как протест против соц-д-ой политики, не исчезает. Соц-д-ия, как мы видели выше, приняла цюрихской резолюцией 93 г. самые решительные меры, дабы не проникла на международные конгрессы ни малейшая доля «анархического яда». И, несмотря на это, лондонский конгресс (96 г.) принуждён был согласиться на присутствие анархистских представителей рабочих: в их числе оказалась половина депутатов рабочих союзов Италии и Франции, не говоря уже о большинстве голландской рабочей партии. Проклятая анархия! – она просто комментирует социализм. Если бы не анархия, как далеко подвинулось бы дело парламентского большинства, дело убеждения европейской демократии быть справедливой к пролетариату!
Но наиболее для соц-д-ого оппортунизма досадны «не настоящие анархисты». От «пропаганды делом» он отделывается очень просто. Это всё, по его уверениям, проделки полиции. «В анархических покушениях единственный политический элемент представляют агенты провокаторы» (Каутский, «NeueZeit», 93-94 г., № 13), и это мнение соц-д-ия распространяет даже после покушений Вальяна и Казерио. Нападая на различных «независимых», соц-д-ия старается прежде всего обнаружить их непоследовательность, лицемерие, упрекает их в том, // (с. 100) что они лишь «замаскированные» анархисты. Она бы уже скорее хотела их увидеть «настоящими» анархистами, которые, как известно, скоро погибают.
Что касается увлечения рабочих масс анархизмом, то Каутский – спрятав на этот раз в карман всё своё миросозерцание материалиста, - заявляет, что
…«бывают времена, когда более значительные пролетарские массы предаются анархической фразе… как бы из потребности опьянения. Религию назвали морфием народов, - анархизм можно назать их алкоголем» (там же).
Что означает анархическая и социалистическая оппозиция рабочих против соц-д-ой политики – это показывают прошлогодние события в Италии, где массы так любят «опьяняться» алкоголем – анархизмом.
Прошлогоднее восстание итальянского пролетариата показывает всю вздорность соц-д-ой политики в качестве мирового рецепта.
Буржуазия нагло смеётся над «страшнейшим оружием» пролетариата – «мирным методом борьбы», над «соц-д-им завоеванием власти законным парламентским путём».
За последние годы дело завоевания соц-д-ого парламентского большинства заметно росло в Италии: несмотря на это, оно не было в силах погнать итальянское буржуазное общество даже к капиталистическому прогрессу. Рядом с постоянным совершенствованием этого «страшнейшего оружия революции» буржуазия устраивает одну за другою итальянские панамы, празднует беспрепятственно свои оргии господства и приводит к голодной смерти целые массы.
Соц-д-ий учёный в своём кабинете пишет: «Пролетариату всех культурных стран достаточно проследить развитие последнего периода, чтобы увидеть, как повсюду он прогрессирует» и, сообразно с этим, вести себя в своей борьбе «с хладнокровием» (Каутский, см. выше, стр. 65).
Миланские повстанцы говорят этому учёному, что его благоразумные советы – лишь жестокое издевательство над голодающими массами:
«Красные щёки» наживает партия пролетариата своею законною борьбою, - говорит Энгельс и убеждает итальянских рабочих следовать указаниям мирной политики германской соц-д-ии. Миланский рабочий с высоты баррикад отвечает, что достояние пролетария – morteblanca, голодная смерть.
Итальянские рабочие своей многолетней борьбой приобрели себе целую массу пекущихся о них идеологов, социалистических депутатов, журналистов, агитаторов, и все эти интеллигентные силы ничего не сделали во время прошлогоднего восстания для того, чтобы отчаянные // (с. 101) взрывы голодных масс перешли в сознательную пролетарскую революцию. Напротив, когда во время восстания всё итальянское общество с ужасом ожидало призыва комитета железнодорожных рабочих (союз насчитывает около 70 тысяч человек) ко всеобщей стачке, значит – шага, который нанёс бы правительству страшный удар, - этого призыва не последовало, и руководящий орган железнодорожного союза дал этим правительству возможность подчинить всех железнодорожных рабочих военной дисциплине.
Итальянские социалисты умеют бороться за свободу Греции: в 1897 г. они образовали легионы, отправляющиеся на войну с турками. Но они не способны стать во главе борющихся голодных масс.
Европейская соц-д-ия, со своей безошибочной политикой, беспомощно смотрела, как поочерёдно были подавлены все отчаянные взрывы итальянского пролетариата.
Соц-д-ая премудрость умеет советовать голодающим безработным массам лишь особенную с.-д.-ую добродетель – «терпеливое выжидание» (Дашинский на съезде в Штутгарте), присоединяя к этому фразы негодования против беснующейся буржуазии. Резолюция Штутгартского съезда говорит по поводу итальянского восстания: «Преследования, которым венгерское и итальянское правительства подвергли сторонников с-д-ии и другие оппозиционные направления, вызывают по своей жестокости и гнусности ужас всех честно мыслящих людей… Партейтаг обращает внимание всех честных людей на эти отношения»[14].
До тех пор, пока новое революционное направление борьбы пролетариата не даст сознательного выражения тем «противоречиям» современного строя, которые социалдемократия преспокойно оставляет в стороне, анархия, этот «алкоголь» масс, неизбежна, как их стихийное выражение, как голый протест против насилия и утопии законной борьбы, протест, которого не в силах уничтожить никакими средствами даже те слои рабочего класса, которые «организовались в партию с-д-ой мирной политики».
Подобно тому, как рост «страшнейшего оружия» с-д-ии, - парламентских голосов – не был в состоянии предотвратить оргий итальянской буржуазии, точно так же и во всей Европе он не в силах уничтожить реакционных попыток. Аппетит реакционеров, наоборот, возрастает.
В Германии Вильгельм со всею реакцией становится всё нахальнее. Немецкая с-д-ия старается поразить его, выставляя против него буржуазную оппозицию в прусском ландтаге; она не замечает, что именно такие шаги придают смелость реакции, так как сознательный // (с. 102) немецкий пролетариат, думавший было недавно о перевороте всего современного строя, доводит своё дело до устраивания агитации в пользу буржуазных радикалов.
Во Франции, согласно указаниям с-д-ой формулы, социалисты объявляют себя защитниками республики и «совсем не врагами армии». Формула заставляет защищать силу, которая травила коммунаров на улицах Парижа. Что же удивительного, что во французской республике неистовствует ныне милитаризм не в меньшей степени, чем в любой сильной монархии, что монархическая партия подымает теперь голову, осмеливаясь строить даже прямые заговоры. При этом – к великой радости господствующих классов – карты так перемешиваются, что социальный вопрос как будто воплощается в деле Дрейфуса, и «революционным защитником народных прав» является Золя, которого с этим званием и поздравляют брюссельские социалисты.
В Англии с-д-ая формула ставит перед социалистами мудрёную задачу: при существовании установившихся веками двух «великих партий» создать самостоятельную рабочую парламентскую партию, как первое условие для прогресса социалистического дела. Мучаясь над разрешением этой задачи, английские социалисты всё более замечают, что между ними и крайними радикалами оказывается небольшая разница. Самым сильным социалистическим направлением является ныне в Англии антиреволюционный буржуазный социализм фабианцев. И здесь формула выставляет, как первое дело пролетариата, охрану демократии, и потому… вожак английской соц-д-ии, Гейндман, считает необходимым для защиты своего отечества – наиболее передовой в мире страны – увеличение английского военного флота. И опять таки, что же удивительного в том, что у английских консерваторов усиливаются империалистические мечтания и стремления к военным захватам.
Итак, на отречение соц-д-ии от «деспотического нападения на буржуазное право собственности», на её благородные усилия разрешить «капиталистические противоречия» обязательно мирными «цивилизованными» средствами борьбы, действительность отвечает усиливающимся неистовством западно-европейской реакции. «Демократизация» мира, ожидаемая от «искреннего участия» соц-д-ии в официальной жизни Европы, не ослабляет вековых органов господства, вековых орудий гнёта и насилия: она, напротив, позволяет им более, чем когда-либо, усиливаться и вооружаться.
VI.
В течение последнего десятилетия и в границах российского государства окончательно установилось соц.-д.-ое направление классовой борьбы пролетариата. Здесь образовались три партии: Польская Социа-
102/103 листическая партия, Обще-Еврейский Рабочий союз и Российская Социалдемократическая партия.
Все эти три организации старались быть строго марксистскими, строго соц.-д.-ими; они ни разу не задумались над проблемой спора западноевропейской соц.-д.-ии с её социалистической оппозицией, никогда не осмеливались на какую бы то ни было критику соц.-д.-ой программы действия, а слухи о проникновении оппортунизма в западноевропейскую соц.-д.-ию считались ими всегда лишь анархистскими сплетнями.
А между тем эти три организации, все строго марксистские, строго соц.-д.-ческие, не могли здесь установиться иначе, как в форме компромисса между делом пролетариата и делом «крайнего крыла» буржуазного общества.
* * *
Польское привилегированное общество после восстания 63 г. оставило, казалось, раз навсегда всякие планы старой шляхты о восстановлении Польши. Быстрый рост польского капитализма в эту эпоху, вследствие открывшихся восточных рынков, удовлетворял буржуазное общество. Передовые ряды его своею т.н. «программой органического труда» ставили себе целью развитие отечественной культуры, науки, прогресса. Конечно, не вполне приятно положение, в котором порядочная доля «национальной прибавочной стоимости» перепадает в карманы обрусителей и царизма. Но польское привилегированное общество должно было мириться с ним потому, что возникшая тогда партия польского рабочего класса, партия «Пролетариата» стала угрожать, повидимому, самому существованию прибавочной стоимости. Польскому радикализму приходилось защищать привилегированное общество от угроз польского пролетариата. Отказавшись на время от вопроса о распределении «национальной прибавочной стоимости» между польским обществом и «завоеванием страны», он с усердием травил «космополитов-социалистов».
Но дело сразу приняло другой оборот после того, как на смену «Пролетариату» (партии революционного марксизма) пришла польская соц.-д.-ия. Польские социалисты в лице соц.-д.-ии провозгласили утопичность непосредственного стремления к социальному перевороту. В ту же самую минуту проснулся к новой жизни польский патриотизм. Как некогда польская шляхта призывала весь польский народ на борьбу с деспотизмом за свободу для того, чтобы восстановить своё непосредственное господство над рабом – мужиком, так и в настоящее время буржуазное польское общество начинает мечтать о восстановлении Польши для водворения своего непосредственного господства над рабом – пролетарием, для исключительного пользования – без раздела с абсолютизмом и обрусителями – теми богатствами, которые создаёт // (с. 104) раб-пролетарий для самостоятельного управления всем процессом эксплуатации польского рабочего класса. (Это нисколько не мешает тому, чтобы польская плутократия и аристократия стремились к примирению с царизмом).
Польские соц.-д.-ты (создавшие затем «Рабочий Союз») развивают рабочее движение, классовую борьбу фабричных рабочих с их непосредственными эксплуататорами – капиталистами за улучшение условий труда. Они «отрекаются от политики», т.е. они не считают нужным формулировать той цели, к которой стремится классовая борьба. При таких обстоятельствах польский патриотический радикализм пытается направить по своему руслу борьбу польского пролетариата. Устанавливая всё более идею борьбы польского народа с «завоевателем страны», он старается показать, что классовая борьба рабочих – лишь доля этой «великой общенациональной» борьбы. Зародившиеся в половине 80-х г. чисто патриотические организации находят большой отклик в особенности среди польской учащейся молодёжи. Здесь то, для включения классовой борьбы рабочих в общенациональные цели, создаются самые разнообразные комбинации между двумя началами – «патриотизмом и социализмом». Появляются различные оттенки польского «национального социализма». Несмотря на всё разнообразие, они все имеют одну общую черту: социализм у них не борьба за интересы, а за идеи. Поэтому весь этот «национальный социализм» в этот период – антимарксистский. Он ни за что не хочет признать принципа «классовой борьбы», нападает на грубый исторический материализм за то, что он не признаёт никакой роли за «идеей». «Национальный социализм» имеет свою нелегальную литературу, но действует почти исключительно в сфере интеллигенции.
В течение этого времени польские с.-д.-ты, как сказано выше, «отрекаются от политики», предоставляют её патриотам и всё более исчезающим остаткам «Пролетариата». Они считают возможным значительную часть своей деятельности развивать при помощи легальных изданий; некоторые из них мечтают даже о развитии чего-то вроде легального тред-юнионизма в русской Польше. Но вот раздаётся призыв парижского конгресса к майской демонстрации; горячо подхватывается он остатками «Пролетариата»; посильно развивают они агитацию в пользу массовой стачки и принуждают самих с.-д.-ов приняться за устройство празднования 1-го Мая. Рабочие массы широко откликаются на призыв. В 92 г., в ответ на несколько прокламаций, разбросанных лодзинскими с.-д.-ами, поднимается на 1-го Мая всё рабочее население города. Рабочие выставляют определённые требования, и стачка продолжается целую неделю. Мало того, поднимаются и все фабричные окрестности Лодзи. Перед таким неожиданным для польской с.-д.-ии фактом она теряет голову и не в состоянии дать никакого выражения // (с. 105) переросшему её планы движению: она не издаёт даже ни одной прокламации во время стачки.
Вот тогда то польский патриотизм начинает говорить от имени польского пролетариата. Польское рабочее движение показывает, что общественное развитие Польши достигло гораздо высшей степени, чем в России. Партия «Пролетариата» напрасно приковала революционное движение Польши к революционному движению России. Польский рабочий только теряет от этого, ибо он связывает своё дело с судьбою движения в совершенно отсталой стране.
«Раньше геройская когорта русских революционеров заслоняла нам фон, на котором они действовали: теперь мы убедились (так объясняет генезис П.П.С. "Przedswit" в 1894 г.), что наш рабочий несомненно перерос русского, что структура русского общества гораздо ниже… И сами русские революционеры (продолжает "Przedswit") стали теперь иначе ставить дело: говорится уже не о революции, а о "Земском Соборе". В этом отношении были согласны и народовольцы, и соц.-д.-ты и "Свободная Россия"… Пока была речь (так говорил "Przedswit" ещё в 92 г.) об уничтожении русского государства, дело само собой шло хорошо. С момента же образования конституционной монархии в России надо подумать о конституционных гарантиях, а самой сильной гарантией будет отделение Польши в границах её революционного очага».
Под этим революционным очагом разумеется не только собственно Польша, но и «тяготеющие к Польше страны», как Литва, Малороссия; в особенности Литва, связанная с Польшей исторической традицией совместной борьбы с царизмом во время шляхетских восстаний, одним словом, - «завоёванные у нас земли». Подобного рода соображения при тогдашнем затишье в русском революционном лагере увлекают всех польских социалистов в конце 92 г. (Сам идеолог русского революционного движения – Плеханов – благословил этот новый поворот). Они сближаются и объединяются во имя лозунга «независимой Польши». Таким образом, создаётся «Польская Социалистическая Партия» (П.П.С.).
Но одно это признание польскими социалистами целесообразности требования от имени польских рабочих «независимой Польши» - вводит в их ряды явно непролетарские элементы. В особенности среди эмиграции, и именно среди признанных польских социалистов начинает пышно расти польский шовинизм. Заграничный орган нового «пролетарского» направления старается превзойти в шовинизме всех патриотов. Этот поворот радует даже шляхетских эмигрантов 63 г.. Они раньше даже в самых смелых своих мечтаниях не воображали, что к миросозерцанию «классового социалиста» («walkoklasisty») удаётся привить когда-нибудь мечтания о «Польше от моря до моря» и весь багаж национальной традиции. Действительность превзошла их ожидания. // (с. 106)
К первому мая 93 г. издаётся за границей брошюра (с надписью, конечно, - «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»), в которой намечена новая программа: для польского пролетариата настоятельно необходимы: 8-ми часовой рабочий день и «независимая Польша». Свобода для него может наступить лишь тогда, когда последний москаль будет прогнан из Польши.
Эти растущие шовинистские элементы отталкивают варшавских рабочих. Объединение разрывается. Протестующих рабочих соединяют в отдельную партию польские соц.-д.-ты. Они только теперь спохватились, что «политики» рабочего класса никому передавать нельзя. Они думают поправить теперь дело выставлением требования русской конституции. Но весь дальнейший ход подпольной жизни в русской Польше при такой постановке дела оказывается идущим против них. Соц.-д.-ие рабочие начинают замечать, что им всё более недостаёт «интеллигентов», что все социалисты, революционные энтузиасты, бывшие пролетариатцы, когда-то больше, нежели соц.-д.-ия, боровшиеся с польским патриотизмом, теперь в П.П.С.
Польские соц.-д.-ы начинают проигрывать дело и перд судом соц.-д.-ой Европы. Судьба их очень поучительна в данном случае для правоверного сторонника соц.-д.-ой политики. Польская соц.-д.-ая эмиграция 94 и 95 гг. старается быть верною, даже так сказать, каждой букве политики немецкой соц.-д.-ии. Она в спорах соц.-д.-ии с «независимыми» признаёт безошибочным каждое слово Каутских. Она, конечно, стоит целиком за цюрихскую резолюцию, исключающую из конгресса всякую социалистическую критику соц.-д.-ии. Но вот эта же самая резолюция (завоевание политических прав, как первое условие социалистического дела) вводит на конгресс польских «соц.-патриотов», как представителей польских рабочих, организует их в национальную польскую секцию конгресса, которая исключает вернейших последователей Каутского – польских соц.-д.-ов. Они не были допущены ни на цюрихский, ни на лондонский конгрессы. Мало того. Заграничная представительница польского соц.-д.-изма. Люксембург, верующая, конечно, в безошибочность немецкой политики, критикует накануне лондонского конгресса в «NeueZeit» П.П.С., как партию «социал-патриотов». Каутский на это отвечает, что настоящий соц.-д.-тизм в Польше представляет именно П.П.С., а Люксембург со всеми польскими соц.-д.-ами играет в руку русскому абсолютизму:
«Противники П.П.С. предохранены, пожалуй, от того, что бы погрязнуть в мелко-мещанском национализме, но за то подвержены гораздо большей опасности – служить палачам Польши. Антинациональный оттенок польских социалистов предпочитает подвергнуться опасности помогать царю, нежели опасности помогать мелко-буржуазной демократии». // (с. 107)
Одним словом, самый настоящий соц.-д.-т – Каутский определил, что настоящая соц.-д.-ая партия в Польше не может иначе конституироваться, как компромисс пролетарского дела с делом патриотического радикального общества.
После этого пропала бесследно «антинациональная соц.-д.-ия». В Варшаве её организации остались без «интеллигентов». Патриоты успели убедить остатки этих организаций примкнуть к П.П.С.. Только некоторые соц.-д-ты, как напр. Та же Люксембург, начали наконец призадумываться над оппортунизмом в рядах западно-европейской соц.-д.-ии, и на Штутгартском партейтаге (98 г.) мы видим её на левом крыле немецкой партии борющейся против поссибилизма Фольмаров и Бернштейнов.
Вместе с основанием П.П.С. среди польских революционеров окончательно прекращаются споры о роли идеи, принципа классовой борьбы и т.д. Очевидно все эти философские рассуждения со стороны антимарксистов имели целью направить при помощи «идеи» классовое движение рабочих масс в сторону «восстановления Польши». Раз эти требования удовлетворены, раз «классовая борьба» и исторический материализм признаёт идею – общенациональные стремления – нечего против них более спорить. Те же самые люди, что недавно нападали на Марксов материализм (напр. Лимановский в своей истории социализма) находятся ныне в рядах строго-марксистской П.П.С.
* * *
«П.П.С., включая в свою программу стремление к восстановлению Польши, свела этим к нулю значение патриотической партии, ибо отняла у неё единственный raisond'être» («Przedswit», 95 г.).
Как легко, подумаешь, разоружить буржуазию! Нужно поставить только пролетариату требования, выставляемые буржуазными партиями, и они при помощи такого простого фокуса сразу убиваются.
«Социализм, читаем мы дальше, есть стихийная сила. Идеи, которые в руках других партий являются лишь пугалом воробьёв, - оплодотворённые социализмом – становятся могущественным оружием».
Несчастный социализм! В настоящее время ему всё приходится оплодотворять отживающие идеи – он наследник демократии и её сгнивших заветов, он «вспрыскивает новую жизнь и возводит снова на трон парламентаризм» (Каутский); он оплодотворяет шляхетскую ветошь – «Польшу от моря до моря».
Но П.П.С., конечно, никогда не признает, что выставив требование независимого польского государства, она тем самым приняла в партию непролетарские элементы. Нет, она приняла только идею и показала, что эта идея – интерес пролетария… Польские социалисты, ставя требование // (с. 108) ''восстановления Польши'', руководятся не какою-либо абстракцией, а реальными интересами рабочего класса. Заграничный бюллетень П.П.С. говорит:
«Мы всегда сохраняли непримиримое отношение партии ''Пролетариата'' к патриотам, имея в виду, что независимость Польши может и должна быть завоёвана только для пролетариата и только через пролетариат».
И в самом деле, кто может хоть на минуту усомниться в том, что независимое польское государство, т.е. новая политическая форма классового господства польской буржуазии над пролетариатом, не будет служить исключительно интересам польских рабочих. Странно только, что у того же издателя «Бюддетеня», ожидающего независимой Польши только для пролетариата и только от пролетариата, печатается одновременно патриотическая брошюра, в которой убедительно разъясняется, что восстановление Польши будет результатом кооперации демократической и рабочей партии («Programnarodowy»). Интересно также, что патриоты, к которым П.П.С., по уверениям «Бюллетеня», сохраняет самое «непримиримое отношение», "питает к П.П.С. самую дружелюбную склонность, вероятно, вследствие своей буржуазной наивности. «Насчёт будущности П.П.С. мы разделяем все надежды, которые возлагает на неё "Przedswit", говорит патриотический нелегальный орган «Walka», призывающий на борьбу польское общество, ксендзов и др.
В 94 г. «Przedswit», обсуждая вопрос о том, может ли русская конституция быть достаточной гарантией «свободы», пишет:
«В России наступит большая перемена по достижении конституции, но перемена эта будет для 'пагубна. Для царизма всё равно, служит ли ему цензор поляк или русский, но для русского интеллигента, который ищет местечко для своего сына, это две различные вещи. Из этого проистекает полное исключение поляков из правительственных мест. Но l'appetitvientenenmangtant; поэтому за правительственными местами пришёл черёд железным дорогам, более значительным банкам, наконец, даже местам рабочих при общественных постройках. Многочисленное польское население в Литве и Малороссии также пользуется специальной опекой русского правительства. Что же будет, когда на место презренного царизма явится могущественная либеральная буржуазия, видящая в поляках врага, который конкурирует с ней на этой "искони русской земле" – тогда только мы можем ожидать настоящих оргий национального гнёта, гонений и т.п.».
Всё это место очень наглядно показывает, как надёжнейшая гарантия», - независимая Польша требуется только во имя классовых интересов польского пролетариата.
Но мы просим читателя не забывать, что при всём этом П.П.С. // (с. 109) есть партия чисто соц.-демокр. Она более чем какая-либо другая соц.-демокр. партия предохранена от всяких вредных анархических течений. В «Przedswit'е» (сентябрь 97 г.) читаем:
«Анархистов, бунтарей теперь вовсе нет в социалистических партиях; ныне все идут от этапа к этапу, разрешая один за другим практические вопросы. Этот метод ''марксистского соц.-дем. или действительного классового поссибилизма''».
Для чего «Przedswit'у» нужна такая соц.-дем. правоверность, видно из следующего:
«Известная перестройка государственных границ, подобно тому, как известное классовое соотношение, достигнутое при помощи известной податной реформы, есть этап к полному уничтожению классов. Поэтому мы должны создать минимальную программу отношений между государствами – союзы, территориальные образования, подробности колониальной политики и пр. Такова классовая поссибилистическая политика. Детали этой политики далеко ещё не выработаны, но основной принцип таков: пока государства, преследующие политику территориальных захватов, будут в состоянии нападать на другие нации; пока пролетариат какого-либо государства не в состоянии обезоружить надлежащим образом своё реакционное правительство, напр. русское, до тех пор пушкам реакции придётся неизбежно противоставить пушки революции»[15]. До окончательной выработки этой международной политики пролетариата, можно руководствоваться пока следующими тезисами: «1) изолирование России в международной политике, подкапывание под её основы и обезоруживание её, как главного оплота реакции. Отсюда следует востановление Польши… 2) Ввиду приближающегося союза всех континентальных государств под эгидою России против Англии, - содействие Англии, как стране выше всех стоящих по культуре, наиболее близкой к социалистическому строю».
Как видит читатель, в органе заграничного союза польских социалистов возрождаются дипломатические мечтания польских повстанцев о направлении революционных пушек Европы против реакционных пушек России. Над этими мечтаниями нахально ставится надпись: классовый социализм, марксизм и т.д. П.П.С. впитала в себя явно непролетарские элементы патриотического буржуазного общества, - их потребности, мечтания, идеи назвала классовым пролетарским социализмом и получила, таким образом, целую массу настоящих соц.-дем. идей, принципов // (с. 110) и проч. Польский патриотизм, пользуясь затишьем в подпольной жизни России в начале 90-х г.г., при одновременном росте рабочего движения в Польше, успел внушить польским социалистам убеждение, что в то время, как Польша находится накануне национальной революции, в России будет обязательно расти всё большая реакция, а, ввиду такого положения, Польша является «наиболее выдвинутым на восток постом европейской революции», а П.П.С. – «крайним отрядом международной социалистической армии».
Дальнейший ход событий всё больше ослабляет надежды на польскую революцию, обнаруживая пустоту всех патриотических фраз, и вместе с тем развивает рабочее движение в России революционные силы «годны лишь в качестве помощника в нашей борьбе за независимость, но на их самостоятельную акцию мы рассчитывать не должны». «,Сепаративная политика» П.П.С., утвердившаяся до пробуждения русского движения, ни на иоту не видоизменяется даже после таких фактов, как петербургская стачка (1896 г.). Польский патриотизм окончательно облёкся у П.П.С. в марксистский соц.-дем. мундир и выставил своё дело, как дело международного социализма.
Полемизируя с Общеевропейским Рабочим Союзом, «Przedswit» говорит:
«Задачей международного социализма является ослабление во что бы то ни стало могущества царизма. Поэтому польские, русские и прочие социалисты, борющиеся в пределах России, должны всеми силами ослаблять своего величайшего врага, содействуя всему, что только может нанести вред официальной России. Так как правительство видит, и вполне справедливо, величайшую опасность для себя в центробежных стремлениях сепаративных "окраин", то социалисты всеми силами должны содействовать этим стремлениям. Только таким образом социалисты в России исполнят свою обязанность по отношению к международному пролетариату».
Эту идею «международного социализма» «Przedswit» в другом месте (сентябрь 96 г.) поясняет следующим образом:
«Написав на своём знамени требование независимой польской республики, П.П.С. по необходимости должна искать в России союзников, которые равным образом стояли бы на сепаративной почве. Есть в России несколько национальностей, которым выгодно было бы оторваться от России. С ними то мы должны войти в более близкие отношения. Мы должны отыскать среди финляндцев, балтийских немцев, эстов, латышей, украинцев, армян, грузин и т.д. партии или группы, среди которых можно было бы привить проповедываемую нами идею политического сепаратизма».
Таким образом, социалисты в России могут исполнить свою обязанность по отношению к международному социализму, только развивая // (с. 111) расовые различия и кристаллизуя их в политические программы. Эту обязанность лучше всего сознаёт, понятно, П.П.С., и потому она свысока смотрит на всех других социалистов в России, которые никак не могут добраться до этой квинтэссенции международного социализма. П.П.С. считает поэтому первым своим долгом защищать эту именно «международную» идею и строго выдерживать свою сепаративную политику для спасения пролетарской идеи в России. Она находит нужным держать «под своим контролем движение в завоёванных у Польши землях», требует от русской партии «обязательства, не входить в сношения без её ведома ни с какой революционной организацией в Польше или в Литве, за исключением таких литовских организаций, которые при агитации употребляют исключительно литовский язык», т.е. за исключением таких, которые защищают социалистический сепаративный принцип (Резолюция IV съезда П.П.С.). Так как организация Литовской соц.-дем., очевидно, не защищает в достаточной мере этот принцип, то она объявляется ненужной.
Мы уже упомянули выше, что действительность всё более разбивает яркие надежды на польскую революцию за независимое государство. П.П.С. изготовляет, конечно, бесчисленные брошюры и статьи о том рае, который несёт с собою польская республика. Она уверяет польские рабочие массы, что это будет обязательно «республика народная… это будет наше господство, господство польского народа… никаких угнетателей, никакой власти… Будет народная палатаи прямое законодательство… всякий закон обязательно утверждается всем народом. Эта палата будет единственным правительством… никакого императора, ни короля, ни князя не будет» (Брошюра П.П.С. для сельского населения, 96 г.).
Однако, рабочие массы как-то не очень воодушевляются этим апофеозом независимого польского государства. Польские рабочие чуть не каждый год выступают то здесь, то там целыми массами и говорят по своему (Лодзь 92 г., Ченстохова 94 г., Белосток 95 г., Домброва 97 г.). Они ставят определённые, свои рабочие требования и ни разу не заговорили до сих пор патриотическим языком, ни разу это движение не приняло характера патриотической демонстрации. «Przedswit» беспрестанно повторяет, что каждый такой факт, как напр. Домбровская резня 97 г. является «кирпичом для здания независимой Польши; он упрекает товарищей центральной организации в самой Польше в том, что они не отвечают надлежащим образом на запросы самих масс: «массы де эти проявляют своими взрывами полную готовность бороться за независимую Польшу, а организаторы движения ещё ни разу даже мельком не призадумались над подготовлением для этой цели вооружённого сопротивления». Но польские социалисты, непосредственно руководящие рабочим движением, хорошо знают, что их заграничный орган предаётся только мечтаниям. Действительность, по-видимому, // (с. 112) и здесь, на польском обществе, этом «вечном революционере», показывает, что революция, борьба на жизнь и на смерть со старой властью – может быть только борьбой мирового пролетариата, выросшей не из «сепаративного начала», а из единодушной международной акции.
Для полноты картины считаем нужным отметить ещё и следующую черту. Те агитационные издания (брошюры и органы) П.П.С., которые предназначены для непосредственной экономической борьбы рабочих с капиталистами, популяризирующие теорию взимания прибавочной стоимости, - ни на иоту не отступают от экономического научного анализа Маркса. Польский патриотизм П.П.С. оперирует стало быть не извращением экономической науки Маркса, как она представлена, напр., в «Капитале», а его полным признанием. Вот почему никакая соц.-дем. партия не уличает П.П.С. в нарушении принципа.
* * *
Мы видели, что П.П.С., этот «крайний восточный форпост европейского социализма», этот «крайний восточный отряд революционной Европы» - неутомимо учила всех социалистов России тому, что в этой варварской стране первым дело международного пролетариата должно быть разрушение во что бы то ни стало русского деспотического государства; что самым опасным движением для русского абсолютизма является «сепаративное движение окраин», стремящихся оторваться от русского государства; что, ввиду этого социалисты отсталой России могут исполнить свою обязанность перед мировым пролетарским движением, лишь развивая эти грозные для абсолютизма сепаративные стремления.
Кто мог предполагать, что этим «социалистическим учением», выросшим исключительно на почве патриотизма польской демократии, проникнутся, согласно указаниям П.П.С., и другие социалисты России? Литовские социалисты-евреи в начале 90-х годов, так же, как и П.П.С., пришли окончательно к заключению, что в столь отсталой стране, как Россия, немыслимо развить рабочее движение в пролетарское социалистическое движение, в дело революционно-пролетарского социализма. Возможно лишь профессиональное рабочее движение во имя минимальных требований, возможна лишь тред-юнионская борьба отдельных профессий. По их мнению, такой вывод неизбежно следует из их собственного опыта, который показал всю неуспешность пропаганды в рабочих кружках академического социализма, сторонниками которого они до тех пор были. Отложив в сторону социализм, как непонятную вещь для литовского еврейского рабочего и ремесленника, они и приступают к развитию тред-юнионского профессионального движения, поучая всех, что о социализме можно говорить // (с. 113) разве лишь в форме указания мельком на то, что когда-нибудь не будет ни богатых, ни бедных, ни капиталистов, ни рабочих.
Но они – «не тред-юнионисты». Они стремятся формулировать и политические задачи рабочего класса. Когда П.П.С., при своём основании, упрекает их в том, что они, руссифицируя еврейские массы в Литве, играют на руку русскому абсолютизму, русскому деспотическому централизму, то им больно слышать такой упрёк, ибо и они, как и П.П.С., убеждены в безошибочности «социалистического принципа, по которому – первое дело пролетариата в России – это уничтожение, во что бы то ни стало, абсолютизма». Если еврейский пролетариат – это авангард русского рабочего движения», проявил полную неспособность к восприятию и развитию социалистического дела, то тем более нельзя ожидать развития этого социалистического дела, революционного социализма, в самой России, ещё более отсталой, ещё более удалённой от западной Европы. А между тем, «первое дело пролетариата – уничтожение во что бы то ни стало абсолютизма». Это положение становится всё более непоколебимым. Но этому «первому делу» симпатизируют и непролетарские слои населения. И как прекрасно воспользовалась этой симпатией П.П.С.. Выставивши требование независимой Польши, она ведь так успешно увеличила свои революционные силы за это «первое дело пролетариата». Можно стало быть для успешного проведения «первого дела» рабочего класса пополнить его «недоразвившиеся» интересы интересами других общественных групп. И еврейские социалисты, несмотря на то, что они прекрасно видят весь растущий в рядах П.П.С., их столь отталкивающий, шовинизм, ставят себе за образец П.П.С.: они в «политике» вступают на ту же почву, что и она. Они начинают защищать интересы «еврейского народа»; они воюют с юдофобами, стараясь убедить их в том, что еврейский кулак вовсе не хуже русского. (Брошюра по поводу смерти Александра III). Они требуют для еврейских средних классов возможности подыматься по лестнице привилегированного общества, чему мешает антисемитская политика самодержавия. И они убеждают еврейский пролетариат в том, что требование гражданского равноправия евреев выставлено ими только ради интересов пролетария, точно так же, как П.П.С. утверждает, что «независимая Польша» только для пролетариата и должна быть завоёвана только пролетариатом.
Таким образом, Общееврейский Рабочий Союз» оказал неменьшие заслуги, чем П.П.С. в великом открытии того неоценённого дотоле значения, которое играет в деле международного пролетариата выставленное П.П.С. «сепаративное начало», проистекающее из интересов нации. Здесь, правда, очаг национальной традиции не горит такими блестящими огнями, как в Польше, и поэтому идеологи движения не могли добраться до тех высот соц.д.-ого поссибилизма, до которых дошёл смелый польский патриот, создавая принципы дипломатии // (с. 114) международного «классового» социализма (стр. 108). Но тем не менее соц.-д.-ий поссибилизм и здесь сделал в своём роде шаг вперёд: еврейский патриотизм вынудил низвести соц.-д.-ое мировоззрение до кругозора даже литовского ремесленника; потребовал ещё более утвердить в уме «классового социалиста» принцип «научного движения от этапа к этапу»; ещё дальше отодвинуть в «туманную даль веков» «конечную цель», так чтобы непосредственное к ней стремление сделалось для «классового социалиста» несомненной утопией.
VII.
Российская Социалистическая Партия (Р.С.П.) установилась окончательно всего год тому назад. Перед нами только одно её официальное издание – её «Манифест». Но и эта краткая формулировка основных положений партии наглядно показывает, что Р.С.П. поставила дело пролетариата на ту же почву, на которой оно поставлено в Польше, т.е. компромисс между интересами рабочего класса и «революционными стремлениями» крайних рядов буржуазного общества.
«Как движение и направление социалистическое, Р.С.П. (говорит Манифест) продолжает традиции всего предшествовавшего революционного движения в России; ставя главнейшей из ближайших задач партии в её целом, завоевание политической свободы, соц-д-ия идёт к цели ясно намеченной ещё славными деятелями старой «Народной Воли».
Если русские соц-д-ты когда-либо полагали, что они первые создают в России социалистическое движение пролетариата, если они доказывали, что «основа» прошлого социалистического движения («народ») ни к чему не годна и может создавать и создала лишь утопические фантазии, то Манифест Р.С.П. говорит им ясно, что они ошибались, ибо Р.С.П. «продолжает традиции всего предшествовавшего революционного движения в России» и продолжает эти традиции именно «как движение и направление социалистическое».
Вся историческая роль социалдемократии состояла, казалось, в раскрытии утопичности прошлого социалистического движения. Социализм прошлого движения основывался на целом ряде фикций, учила она постоянно.
Самобытные устои русского хозяйства, как элемент будущего социалистического строя – фантазия, ибо эти устои лишь неразвившаяся форма индивидуалистического строя. Русский «социалистический народ» - обыкновенная демократическая фикция, ибо русский народ, как и всякий другой, состоит из двух противоположных общественных сил, пропасть между которыми всё более расширяется. Всё // (с. 115) прошлое социалистическое движение – утопично, потому что оно стремилось скрыть классовые противоречия в народе и его классовую борьбу… Утопично стремиться достичь неклассового строя при помощи «критической мысли», интеллигенции, потому что эта «критическая мысль» является достоянием буржуазии, и новый строй, полученный при помощи её, есть строй классового господства. Утопично стремиться к неклассовому строю путём захвата власти революционерами, для передачи её народу, ибо власть единого русского народа есть власть буржуазии.
Разбив одну за другой все фикции прошлого социалистического движения, соц-д-ия заявляет себя теперь наследницей этого ниспровергнутого ею же утопического социализма. Неужели социалисты антинародники пошли в среду пролетариата для того, чтобы затем объявить себя продолжателями народнического социализма? Неужели они были «столь узкими», защищавшими «интересы горсти» только для того, чтобы принять впоследствии традиции национального русского «широкого» социализма? Разве таких результатов на самом деле ожидали русские марксисты-революционеры от своих усилий развить классовое самосознание пролетариата?
Однако, невозможно даже предположить, чтобы авторы Манифеста вдруг решили воскресить народнический социализм. Что же в таком случае означает их объявление себя продолжателями прошлого социалистического движения? Оно показывает, что несмотря на всю многолетнюю деятельность соц-д-ии, социализм в России остаётся на том же уровне, на котором он находился у старых народовольцев; что, несмотря на развившуюся классовую борьбу русских рабочих, цель движения та же, что и у старого народовольчества – завоевание политической свободы, как первой задачи социализма в России. А так как русский рабочий мог бы, пожалуй, усомниться в том, чтобы возможно было «ясно» начертать цель его движения в то время, когда ещё совсем не существовало его классовой организации; чтобы могла быть начертана «ясная цель» социалистами-утопистами, даже не предполагавшими, что в России придётся раскалывать «народ»; то русской соц-д-ии пришлось назвать в Манифесте прошлое революционное движение социалистическим и настолько неутопическим, что оно было в состоянии начертать «ясную цель» современному классовому движению.
Таким образом, согласно всей истории соц-д-тии и Манифесту, вместе взятым, прошлое социалистическое движение было утопичным, за исключением одного выработанного им положения, той народовольческой аксиомы, по которой первое дело социализма в России – завоевание политической свободы. Эту аксиому народовольцы неустанно твердили марксистам революционерам, требуя, чтобы всякие вновь пробуждающиеся силы рабочего класса были немедленно направлены // (с. 116) на борьбу с абсолютизмом. Некоторое время со/ц/-д-ты старались, казалось, не поддаваться искушению, но народовольцы, как видно, одерживают победу. Целью нового «самостоятельного движения пролетариата» является всё та же старая цель прошлого революционного периода. Развивающееся рабочее движение должно поставить своей задачей не развитие пролетарского социализма в России, а осуществление цели, поставленной старыми народовольцами. Манифест и старается раньше всего разъяснить всё дело именно сторонникам прошлого революционного движения, дабы лишить всякого смысла их оппозицию соц.-дем-изму. Он объясняет им, что хотя рабочее движение и проходило непонятные для народовольца стадии («первые шаги русского рабочего движения и русской соц.-дем.-ии не могли не быть разрозненными, в известном смысле случайными, лишёнными единства и «плана»), «эти рабочие организации сознательно или бессознательно всегда действовали в духе соц.-дем.-их идей», а стало быть, как теперь выясняется, во имя той же «намеченной ещё народовольцами цели», т.е. во имя уничтожения абсолютизма.
Р.С.П. является, стало быть, раньше всего организацией объединения т.н. «революционных сил страны». В этом отношении она вполне сходна с П.П.С. Осуществляются мечтания представителей старого революционного миросозерцания, конечно, не в предполагаемой ими форме. Что же получает русский пролетариат? Фактом утверждения Р.С.П. он не вынуждает русское общество к новой уступке, не делает никакого шага вперёд, а прежде всего входит в переговоры с обществом.
До сих пор, какими мелкими кусочками ни давалось русскому рабочему добытое западноевропейским пролетариатом классовое самосознание, как туго ни шло соц-д-ое движение, - оно всё-таки было поступательным. Сначала рабочему давались научно-популярные истины с целью повысить его культурный уровень; затем ему подносился академический социализм с целью сделать его достоянием весь научный аппарат русского марксизма, причём ему удалось услышать и не одно горячее слово западно-европейского пролетариата; наконец ему помогли и прямо начать непосредственную борьбу с эксплуататорами. Но лишь только он к ней приступил, как Манифест Р.С.П. подаёт ему благоразумный совет: стой, подожди немного, - кое-что надо «закрепить». Как будто уж так быстро бежали вперёд в последнее время, что устали ужасно... Русскому пролетариату даже в его подпольной жизни нельзя, повидимому, развиваться свободно, без всяких «закреплений». Неужели авторы Манифеста думают, что в русском буржуазном обществе отсутствуют силы, классовый интерес которых заключается в том, чтобы удержать и закрепить самосознание русского рабочего на данной ступени? Никогда пролетариату не приносило никакой пользы какое бы то ни было «закрепление». Успеха своему делу // (с. 117) он может ждать только от беспрерывного движения вперёд. И в данном случае закрепление нужно не ему, а кому-то другому.
«Своим установлением Р.С.П., как говорит Манифест, окончательно закрепляет переход русского революционного движения в новую эпоху сознательной классовой борьбы… Социалдемократия идёт к цели, ясно намеченной ещё славными деятелями старой "Народной Воли". Но средства и пути… иные. Выбор их определяется тем, что она сознательно хочет быть и остаться классовым движением организованных рабочих масс».
Итак, всё «классовое движение организованных рабочих масс» сведено к роли средства для давно установленной народовольческой цели, на чём оно и «закрепляется»; всё существование и развитие русской соц.-д-ии имело как будто лишь тот смысл, чтобы открыть новый путь для продолжения прошлого революционного движения, а именно народовольчества. Всё дело пролетариата в России, дело борьбы с буржуазным строем, которое, казалось, начинала развивать соц-д-ия, сведено к роли нового средства и нового пути для осуществления народовольческого «идеала». «Закрепление» проводится, таким образом, в угоду народовольчеству. И народовольчество в самых разнообразных своих оттенках, вплоть до «национальной» Партии Народного Права, своим переходом в ряды соц.-дем.-ии выкажет полное признание программы Р.С.П. и станет всё более ценить всю услугу, какую оказала Р.С.П. делу обновления народовольчества.
Народовольчество – дело низвержения абсолютизма во имя освобождения всего русского «социалистического народа» - в последние два десятилетия само постепенно отказывалось от всех народнических утопических мечтаний и тем не менее оно существовало и развивалось, как направление «социалистическое», потому что выражало реальные потребности в «свободе» русского передового общества. Для последнего народовольчество позднейшего времени потому и было удобнейшей формой выражения своих классовых интересов, что оно называло его потребности потребностями несомненно социалистическими и отвечающими интересам всех трудящихся масс, а всякий нелегальный протест против абсолютизма несомненною борьбою за социализм.
Р.С.П., как наследница «Народной Воли», эту специальную функцию народовольчества, - стремление к удовлетворению потребностей «свободы» русского передового общества, - укрепляет и развивает с помощью всего соц.-дем.-ого поссибилизма и его фразеологии. Если народовольческая идея, в своей борьбе с идеей соц-дем-ой, сводила всё своё содержание к тому положению, что политическая свобода есть основное условие русского социализма, то та же народовольческая идея, оплодотворённая соц-дем-измом, заявляет уже на европейском языке научного социализма, что «политическая свобода – основное условие свободного развития русского пролетариата // (с. 118) и его успешной борьбы за частичные улучшения м конечное освобождение» (Манифест). И так как Р.С.П. твёрдо убеждена, что «освобождение рабочего класса может быть только его собственным делом и будет то она, согласно с этим «основным началом международного социализма», утверждает, что «нужную ему политическую свободу русский пролетариат может завоевать себе только сам» (Манифест).
«Основное начало международного социализма доходит в лице Р.С.П. до такого совершенства, что начинает само себя отрицать. - "Освобождение рабочего клас/с/а", его "конечная цель" – социальный переворот "может быть только его собственным делом"» - вот какую идею пыталось выразить это «начало». Но осуществление этого принципа, конечно, немыслимо, раз в деле достижения «посредствующих стадий» пролетариату насильно закрываются глаза на те оппозиционные слои современного буржуазного общества, «бок о бок с которыми пролетариат борется» до тех пор, пока завоёвывает лишь частичные улучшения. «Начало»/,/ стало быть, должно раскрывать те буржуазные силы, которые прячутся под пролетарским знаменем и настойчиво уверяют пролетариат, что данное завоевание на почве современного строя приобретается им только для себя. В русском государстве, где прогрессивное общество чувствует такую настоятельную потребность к «свободе», поссибилистский социалдемократизм признал нецелесообразной эту тактику международного социализма, дабы не ослаблять революционного настроения рабочего при нападении на абсолютизм соображением, что «политическая свобода» нужна и некоторым врагам пролетариата. Таким образом, Манифест Р.С.П., при помощи слишком уж прозрачных натяжек в толковании «начал социализма», натяжек, подсказываемых классовыми интересами русского радикального общества, - благополучно дошёл до той почвы, на которой, путём той же софистики, поставили дело пролетариата П.П.С. и О.Е.Р.С. (Независимое польское государство только для пролетариата и через пролетариат. – Гражданское равноправие евреев только для еврейского пролетариата). Итак, в этом отношении между этими тремя организациями полное тождество.
Укрепив, таким образом, народовольческую идею, по которой борьба с абсолютизмом в России есть борьба социалистическая; обновив её новыми доводами, Манифест Р.С.П. и по отношению к условиям вообще социалистического дела в современной России, принимает и подкрепляет лишь указания народовольцев. Возможность развить в современной России рабочее движение в социалистическое пролетарское движение, стремящееся непосредственно к своей конечной цели, авторы Манифеста отвергают следующими народовольческими соображениями: ещё старыми народовольцами «ясно намечена цель движения» // (с. 119) в России, и ещё тогда выработана жизненным опытом аксиома, что при существующих политических условиях социалистическое дело невозможно, так как русский пролетариат
«совершенно лишён того, чем спокойно и свободно пользуются его заграничные товарищи: участия в управлении государством, свободы устного и печатного слова, свободы союзов и собраний – словом, всех тех орудий и средств, которыми западно-европейский пролетариат улучшает своё положение и вместе с тем борется за своё конечное освобождение, против частной собственности и капитализма, за социализм» (Манифест).
Как видит читатель, народовольческая формула счастливо совпала с формулой западно-европейской соц.-дем.-ии 90-х годов. Единственный путь развития социалистического дела, указываемый соц-д-ой формулой (пользование политическими правами и законодательной машиной) в России, в этой отсталой стране, так давно уже познан ещё старыми народовольцами, понимавшими социализм не как узкое дело пролетария, а как широкое дело русского народа. Резолюция Цюрихского конгресса (93 г.), обрекающая в Польше социализм на компромисс с патриотами, в России воскрешает народовольческую аксиому, как единственную тактику пролетариата, пишет её на знамени русской социалдемократии. Но здесь соц.-д-ая формула, оплодотворённая народовольчеством, отбрасывает окончательно ненужную фразу о «завоевании пролетариатом политической власти» и, ничуть не стесняясь, рассказывает пролетарию утопические сказки о том, как «участие в управлении, предоставляемое ему конституционным государством, является средством его окончательного освобождения. Мало того, конституция не только средство для окончательного освобождения рабочего класса, но и единственное средство. Так как Россия не конституционное государство, то русский пролетариат и "лишён совершенно всех тех орудий и средств, которыми западно-европейский пролетариат… борется за своё конечное освобождение против частной собственности и капитализма, за социализм"» (Манифест). Стало быть, до тех пор, пока в России нет конституции, до тех пор вся классовая борьба пролетария может вестись только за конституцию, до тех пор немыслимо пролетарское социалистическое дело в России, до тех пор просто физически невозможна борьба пролетариев за конечную цель. Россия, таким образом, опять спасена: хотя и на время, но зато несомненно предохранена от пролетарской революции. Счастливая страна! Как долго предохраняли её от грубого пролетарского социализма её освящённые веками родные устои! Хорошо то было время! Но и теперь может быть спокойно буржуазное общество. Хотя и началась классовая борьба рабочих, но отсталость всё ещё спасает: благодаря существованию самодержавия, стремления пролетариев к конечному // (с. 120) освобождению немыслимы; их классовая борьба благополучно вводится в рамки борьбы за общенациональное дело, за конституцию.
«Пробуждение классового самосознания русского пролетариата (говорит Манифест Р.С.П.) и рост стихийного рабочего движения совпали с окончательным развитием международной социалдемократии, как носительницы классовой борьбы и классового идеала сознательных рабочих всего мира».
Мы знаем уже, как приятно сложилась история. Пока западно-европейская соц-д-ия всё ещё угрожала в большей или меньшей степени социальным переворотом, пока ей не удалось установить своей настоящей политики мирных и законных средств, до тех пор не существовало в России другого социализма, кроме народнического и другого марксизма, кроме марксизма Михайловских и Николай-онов, марксизма, который не нуждался в пролетариях, испорченных наносным капитализмом детях русского народа; марксизма, у которого социальное преобразование фигурировало под самой безобидной формой развития и укрепления «основ» и «устоев». И только после того, как западно-европейская соц-дем-ия решительно объявила себя сторонницей законных средств, отвергла окончательно планы подготовления социального переворота; только после того, как соц-дем-ий поссибилизм поднялся до высоты народовольческой аксиомы, только тогда русское буржуазное общество допустило интеллигентов в рабочую среду для пропаганды социалдемократической классовой борьбы. Но чтобы молодые люди не увлеклись и не уничтожили всех выгод, какие Россия черпает из своей отсталости, их сопровождал беспрерывно раздающийся по всей России, громкий народнический вой и ругань против «грубых материалистов». Русские соц-д-ты, как ни издевались над этим воем, приняли его, однако, в соображение: они поняли, что общество требует от них ясного отчёта о том, до какого именно предела они думают играть с огнём, и надёжной гарантии того, что движение дальше известного предела не пойдёт. И эту гарантию получает русское буржуазное общество в Манифесте Р.С.П. воскрешением народовольческой аксиомы. Как ни широко станет разливаться по России настоящее рабочее движение, его цель – конституция.
Точь в точь такую гарантию получило несколько лет тому назад от польских социалистов польское передовое буржуазное общество фактом конституирования пролетариата в П.П.С. с основным требованием польского государства. Мы видели, как после этого исчез антимарксистский протест в рядах радикального патриотического общества.
Русское передовое общество, получив от марксистов вышеуказанную гарантию, повидимому, начинает проявлять подобное же отношение. Антимарксисты достигли цели: раз марксистский материализм, классовая борьба признают идею «общественных нужд» - русского // (с. 121) народа, - зачем же бороться против такого марксизма и такой классовой борьбы? Горячие споры прекращаются, страсти укладываются. Успокаивается и Михайловский и довольно откровенно разглашает тайну всего похода анти-марксистов против грубого материализма. Недавно ещё, - говорит он, - можно было полагать, что европейское рабочее движение угрожает всей мировой цивилизации, - теперь оказывается, что рабочие борются за культуру и цивилизацию. И Михайловский постарается сделаться «другом непосредственного производителя».
* * *
С тех пор, как установилась Р.С.П., открыто говорить о компромиссе, положенном в её основу, не полагается, точно так же, как о компромиссе с патриотами в программе П.П.С.. Компромисс этот прикрыт фразеологией соц-дем-ого поссибилизма и прячется под щит мнимой самостоятельности русского рабочего класса, которую ему обеспечивает Манифест Р.С.П.
Но для того, чтобы осуществить компромисс, до окончательного установления Р.С.П., поневоле приходилось говорить о нём. Брошюра Аксельрода «К вопросу о современных задачах и тактике русских социалдемократов», изданная «Союзом русских социал-демократов», откровенно требует компромисса между делом русского пролетариата и делом «образованных высших классов», между классовыми интересами рабочего и «общенациональными нуждами» России. Те соображения, которые Аксельрод высказывает в этой брошюре, являются одним из мотивов, побудивших партию принять именно ту программу, какая указана в Манифесте. Интересно посмотреть, насколько и каким образом программа Р.С.П. отвечает этому открытому требованию компромисса.
С первого взгляда может показаться, что упомянутая брошюра Аксельрода и Манифест Р.С.П. стоят на прямо противоположных точках зрения. По Манифесту, русская буржуазия, повидимому, совсем примирилась с абсолютизмом, и всё дело завоевания политической свободы падает на «крепкие плечи» русского рабочего. Аксельрод напротив видит «огромную революционную силу» в образованных высших классах, в оппозиции земель, городских дум и «либеральной печати». Он даже предполагает, что будущим освободительным движением России, при неудачной тактике русских социал-демократов, могло бы, пожалуй, руководить русское буржуазное общество вполне самостоятельно, втягивая в своё движение русских рабочих, наподобие западно-европейской буржуазии; - это одна из тех двух перспектив возможного общественного развития, которые рисуются перед глазами Аксельрода. Она для него, должна надеяться, нежелательна. Но при надлежащей тактике русской социал-демократии, русский рабочий // (с. 122) класс может стать во главе освободительного движения: «революционизируя земства, городские думы», «развивая эти зародыши конституционной жизни в России», «защищая общенациональные нужды», он, таким образом, по убеждению Аксельрода, достигает своей полной самодеятельности. Только такие две перспективы рисует себе современный идеолог русского рабочего класса: или пролетариат втягивается, как составной элемент в буржуазные прогрессивные партии, или он сам сознательно руководит и заведует всем буржуазным прогрессом. Как увидим дальше, и вся Р.С.П. не в состоянии даже вообразить себе другого выхода, кроме этих двух Аксельродовых перспектив.
Потеряв всякую способность смотреть на дело пролетариата в России в его движении, видя в нём лишь то, что определилось, что было, а не то, что зарождается, что неизбежно будет, Аксельрод рассуждает так: защищать исключительно экономические интересы рабочих и ничего более не видеть, кроме сферы отношений труда и капитала, это значило бы попасть на русской почве в «узость», в «доктринёрство» первых социал-демократов. Рабочее дело сделалось бы узко профессиональным делом улучшения условий найма и труда горсти фабричных рабочих; освободительное движение было бы всецело буржуазным знаменем. Но можно попытаться, рассуждает Аксельрод, создать и самостоятельное движение пролетариата. Так как организовать пролетариат в самостоятельную партию, во имя его собственной конечной цели, в настоящий момент – утопия (поссибилистический соц-дем-изм отрезал всякий путь к действительно самостоятельному делу пролетариата в России), то можно мыслить лишь такую самостоятельность рабочего класса: соц-дем-ия становится во главе всех оппозиционных и революционных сил русского общества, объединяет и сосредоточивает их в одной общей борьбе против абсолютизма; она становится тогда передовым отрядом всей революционной армии, заключающей в себе всевозможные элементы «русской демократии». Только на такую «самостоятельную» роль может претендовать пролетариат в России, и она полагается ему, как неотвратимый результат отсталости России, её некультурности и пр. и пр. В конце концов у Аксельрода получается довольно курьёзное рассуждение: и в рабочем классе, и в буржуазном обществе налицо революционные силы; ergo, если эти силы будут идти отдельно друг от друга, пролетариат будет пешкой в руках буржуазии: если они объединятся, получится самостоятельное движение пролетариата. Вопрос о том, играть ли социалдемократии руководящую роль в русском движении, или стать одним из революционных течений, предстал и потребовал решения не только от Аксельрода, но и от русской соц-д-ии вообще. Но Аксельрод, желая ярче осветить эту проблему, довёл её лишь до её логического конца. Ему нужно было прежде всего подчеркнуть наличность и вне соц-дем-ии революционных течений. Но он // (с. 123) уже давно обманут силой этих несоциалдемократических «революций», уже давно в своих взглядах вступил с ними в компромисс, который успел его уже вполне деморализовать. Он уже называет революционной всякую либеральную оппозицию земцев, декламирует, как либерал, о благородстве «образованных высших классов» в России, отличных по своей природе от тех же классов на Западе, ибо в России «они сами заражены разрушительными стремлениями, с которыми борются западноевропейские высшие классы». Он поэтому указывает на земства, городские думы, на эти «зародыши конституционной жизни в России», как на источник революционных социалдемократических сил. Так как существование такого источника революционной силы для многих русских социалдемократов, даже согласных вполне с поссибилизмом Аксельрода, покажется невероятным, то и сама проблема брошюры «К вопросу о задачах и т.д.» может показаться несуществующей. Она, однако, вполне конкретна и состоит в следующем:
Русские социалдемократы в начале текущего десятилетия, указывая беспрестанно русским революционерам на «новую революционную силу» в России, русский пролетариат, не решаются, однако, создавать непосредственно революционного выражения классовых интересов пролетариата, этой новой силы. Такое дело кажется им немыслимым при настоящем общественном развитии России. Марксизм они воспринимают не как формулировку революционных стремлений пролетариата и его классовых интересов, а, прежде всего, как научную теорию. В своей деятельности они, повидимому, первым делом стараются не обидеть русской отсталости: им поэтому приходит в голову поднимать в нелегальных кружках культурный уровень рабочего. Перейдя к агитационной работе, они забывают о пропаганде социализма, о формулировке политики рабочего класса и мечтают о тред-юнионизме. За всё это время они с пренебрежением смотрели на развивающиеся подле них революционные течения в «обществе», как на неиграющие никакой роли. Но скоро они с удивлением заметили, что эти течения растут. А росли они вот по какой причине: из всей деятельности с-д-ии революционеры антимарксисты могли заключить, что если в лице русской с-д-ии русский пролетариат приобрёл силы, которые познали его историческую роль и выводят его на историческую арену, то отсюда ещё не следует, что эти сознательные силы выражают только его классовые интересы, не позволят русским революционерам и передовой интеллигенции пользоваться русским рабочим, как средством для «ясно намеченной народовольческой цели». Эта то надежда на возможность пользоваться русским пролетариатом, выводим на сцену русскими соц-дем-атами, для удовлетворения потребностей в «свободе» русского общества, усиливает нелегальную деятельность революционеров-антимарксистов, не признающих классовой борьбы до тех пор, пока последняя не сведена в русло общенациональной борьбы за конституцию. // (с. 124) Дело происходит точь-в-точь, как в Польше (стр. 103-104). Поссибилизм соц-д-ии ободряет антимарксистов в их революционной деятельности, как в Польше патриотов, позволяет им расти и принуждён наконец сам признать в них революционную силу. В России все эти революционные течения идут под знаменем прошлого революционного движения. Народовольчество служит им самым удобным плащом. В них оно окончательно выветривается от всякого социалистического содержвния: весь их «социализм» состоит в пропаганде той идеи, что социалистическое дело и обязанность всех русских трудящихся масс, значит, и организующихся рабочих, есть борьба с абсолютизмом. Наконец, как крайнее проявление этой эволюции народовольчества, является «Партия Народного Права». Она даже и не ибо борьба с абсолютизмом «отодвинула все другие общественные вопросы на второй план» (см. её Манифест, 1894 г.). Она не заявляет никакой претензии на представительство трудящихся масс, а только на традиции прошлого революционного движения, на защиту общенациональных интересов. Соц-д-ий поссибилизм сделал возможным в России существование либералов-революционеров.
Вот тут-то явилась перед русскими соц-д-тами настоятельная потребность выяснить и установить своё отношение к этим другим революционным течениям. Это именно и есть Аксельродова проблема. Проблему эту стал решать ещё «Петерб. союз борьбы за осв. раб. класса» при своём развитии; её решила окончательно Р.С.П. при своём основании.
Как же она её решила? Против желания Аксельрода? Никоим образом. Аксельрод несомненно удовлетворён решением, данным Манифестом. Аксельрод взывает к объединению революционных сил страны и требует, чтобы социалдемократия стала во главе их. Русская соц-д-ия нисколько не думает отклонять от себя почётной роли объединительницы. Так как все несоциалдемократические революционные течения шли под знаменем прошлого движения, то Р.С.П. в своём Манифесте целью своею ставит цель народовольцев, называет себя продолжительницей прошлого революционного движения, для того, чтобы привлечь к себе все конспирирующие против абсолютизма оппозиционные элементы. Таким образом, уже этим шагом исполнено требование открытого компромисса, требование защищаемое Аксельродом.
И все широкие планы компромисса вполне осуществимы на основе Манифеста Р.С.П.
Аксельрод требует, чтобы русская соц-д-ия сделалась «наиболее решительным и передовым борцом за общенародные интересы и прогресс», чтобы поставила себе задачей оказывать «воздействне и в крестьянстве // (с. 125) и среди высших классов, которым приходится терпеть от… отсталого общественно-политического строя России…».
«Но для воздействия на эти слои отнюдь нет необходимости, чтобы соц-дем-ты отправились действовать в их среде. Задача приобретения приверженцев и союзников среди непролетарских классов решается прежде всего и главным образом, характером агитационно-пропагандистской деятельности в среде самого пролетариата». Эта задача "требует расширения объёма агитации и пропаганды вопросами, представляющими собою те узловые пункты, в которых сходятся и переплетаются интересы как пролетариата, так и других классов, угнетаемых и теснимых абсолютизмом и покровительствуемой им капиталистической буржуазией. Но эти вопросы оказываются… самыми существенными… для пролетариата. Следовательно, подчёркивая и выдвигая их, наша пропаганда и агитация будут наиболее целесообразны и с точки зрения, имеющей в виду исключительно развитие политического сознания рабочих". Вообще нужно "раздвинуть рамки своей деятельности и повести атаку хотя и под классовым знаменем, пролетариата, но во имя и в защиту всех угнетённых и обездоленных"».
Аксельрод, стало быть, несмотря на своё требование со всеми «друзьями прогресса» в России, не предлагает ничего такого, чего бы русская соц-д-ия уже не делала. «Друзья прогресса», входя в дружбу с соц-д-тами, и не думают требовать от них отречения от агитационной работы в массах; они не хотят, чтобы соц-д-ты «отправились действовать в их среде», совсем наоборот, они желают только, чтобы соц-д-ты довели до сведения рабочих о тех страданиях, которым подвергаются «друзья прогресса» со стороны абсолютизма.
«Соц-д-ческая тактика», доказывает далее Аксельрод (построенная на только что указанных соображениях), «будет на каждом шагу обнаруживать общенациональное значение нашего рабочего движения… По мере роста её (социалдемократии) значения и популярности, как наиболее решительного и передового борца за общенародные интересы и прогресс, либеральным слоям придётся всё более и более считаться с потребностями и стремлениями пролетариата». Их «легальные усилия и средства… будут непосредственно служить и на пользу создания условий, благоприятствующих политическому развитию и организации рабочих в оковах деспотического государства».
«Тактика, построенная на этих соображениях» - ликует Аксельрод, - «уже принята отчасти соц-д-ией. Стачечное движение в какие-ни будь два года поставило зашевелившиеся рабочие слои и их организационный авангард лицом к лицу с абсолютизмом и успело уже выдвинуть перед ними на очередь вопрос о политической свободе. Этим самым соц-д-ое движение вступило на такую почву, которая должна привлечь к нему всех истинных друзей прогресса в России, как бы отрицательно // (с. 126) они не относились к теориям и окончательным целям социалдемократии.
/ ? /Тут уж Аксельрод говорит не только о своих пожеланиях, а о фактах и эти факты, как оказывается, вполне отвечают тем планам, которые начертал компромисс. Когда, во время Петербургской стачки, «друзья прогресса» убедились, что «организационный авангард» рабочих даже не пытается развить и усилить чисто экономических требований стачечников и притом совершенно не отличается той «узостью», которою были заражены первые соц-дем-ты, когда он именно выдвигал и широко пропагандировал во время волнений рабочих не какие-либо «отдалённые цели социализма» (Аксельрод), а требование политической свободы, т.е. тот «узловой пункт», который выражает общенациональные интересы, тогда соц-дем-ты при обрели вдруг симпатию всего прогрессивного общества, и у рабочего класса сразу оказалось несметное количество друзей.
Ничего, стало быть, особенно нового Аксельрод не требует. Нужно лишь продолжать всё в том же духе. Но Аксельрод не уверен, прониклись ли этим духом в достаточной мере все русские соц-дем-ты и будет ли в этом духе создана программа новой партии, объединяющей все местные группы. Он подозревает присутствие в соц-дем-ких рядах сторонников стачечного движения и опасается, как бы оно не выродилось в нового рода бунтарство. Желая предохранить партию от этой беды, он горячится, начинает говорить языком, каким говорили до сих пор самые ярые противники марксизма, и производит вообще такое впечатление, как будто народовольцы выбрали его своим представителем при редактировании программы соц-дем-тии. Он припоминает все грехи соц-дем-ов (доктринёрство кружков саморазвития, политический индифферентизм и пр.) и доказывает, что первые их шаги были поставлены совсем не в духе первоначальной программы «Группы Освобождения Труда» (1885 г.), которая ведь вполне была свободна от узости сторонников стачечного движения и организация определяются «самодовлеющими интересами пролетариата».
На всё это авторы Манифеста отвечают: Успокойтесь: «первые шаги соц-дем-ии не могли не быть разрозненными и лишёнными плана». Но теперь незачем и вспоминать о прежних грехах: дело теперь обстоит совершенно иначе. Манифест с самого начала до самого конца только и трактует о «том узловом пункте, в котором сходятся и переплетаются» интересы различных слоёв народа и который выражает общенациональные нужды.
Р.С.П. воплощает в жизнь Аксельродову перспективу самостоятельности рабочего движения, этой призрачной самостоятельности, основанной на объединении разнообразных «революционных» сил, на компромиссе. Если те, которые были до сих пор настолько «узки», что // (с. 127) хотели защищать интересы «горсти рабочих», теперь решили выражать и общенациональные интересы; если они признают, что их цель, это – «ясно поставленная ещё старыми народовольцами цель движения», т.е. уничтожение абсолютизма, то, в вою очередь, те, которые до сих пор стремились исключительно к этой цели и вовсе не думали претендовать на представительство рабочего класса, теперь могут смело признать, что они собственно соц-дем-ты и стоят на той же классовой почве. Лишь по недлразумению первые соц-дем-ты не были народовольцами, лишь по недоразумению они отрицали традицию народничества целиком. По тому же самому недоразумению «Народное Право» метало громы и молнии против «классовой точки зрения». Ныне все борющиеся с абсолютизмом силы отождествляются, и над каждой из них ставится надпись: «социалдемократия».
Решив впитать в себя все силы, развивающиеся в настоящий момент в подпольной жизни России, Р.С.П. начинает приобретать уверенность в том, что в её рядах будут все те, кто конспирирует против абсолютизма, а вне её – лишь легальная оппозиция либералов. Но так как Р.С.П. есть несомненная выразительница интересов пролетариата в России, то отсюда следует ясная, как Божий день, истина: только пролетарий борется за политическую свободу и представительное правление, всё же буржуазное общество примирилось с азиатским режимом. «Нужную ему политическую свободу русский рабочий завоюет себе только сам» («Манифест»). Это основной принцип, на котором, по Манифесту Р.С.П., должно покоиться всё соц-дем-кое движение в России; тот же самый принцип, та же самая истина, которая открыта в Польше П.П.С. и гласит так: только интересы пролетария создают революционное стремление к независимому польскому государству.
Аксельродова проблема о такой тактике соц-дем-ии, которая бы приняла во внимание наличность и в пролетариате, и в русском буржуазном обществе революционных сил для борьбы за «свободу», благополучно разрешается этим принципом, столь благоприятным для всех «истинных друзей прогресса" » всё же «чисто пролетарским». Этот принцип, таким образом, во всех отношениях в высшей степени ценен и удобен: с одной стороны он делает возможным осуществление всех широких планов компромисса, даже сотрудничества соц-дем-ии с «высшими классами образованного общества (Аксельрод), как бы отрицательно они не относились к теориям и окончательным целям соц-дем-ии»; с другой стороны, он удовлетворяет и… «основному началу международного социализма, по которому – освобождение рабочего класса должно быть его собственным делом». Русский пролетариат «выдвигает и подчёркивает общенациональные нужды», но тем не менее он вполне самостоятелен, ибо за их удовлетворение борется… «только сам».
Если народовольцы, народоправцы и вообще сторонники традиции // (с. 128) прошлого революционного движения вполне основательно считают Манифест Р.С.П. окончательной уступкой им со стороны социалдемократии, то, с другой стороны, русские соц-дем-ты глубоко уверены в том, что в настоящий момент они достигают важного пролетарского завоевания: они принуждают своих революционных противников признать принцип классовой борьбы. Р.С.П. спешит обеспечить за собой эту победу, и поэтому Манифест «закрепляет переход русского революционного движения в новую эпоху сознательной классовой борьбы». Победа достаётся таким же простым приёмом, как и в Польше. П.П.С., как мы видели, утверждает: поставив требование независимого польского государства, раньше защищавшееся только патриотами, мы отняли у партии демократов – патриотов всякий raisond'être. Назвав русскую соц-дем-ию продолжательницей прошлого революционного движения, может точно так же сказать теперь о себе Р.С.П., мы тем самым «вводим всё движение в новую эпоху сознательной классовой борьбы».
Русские революционеры принуждены отречься от принципов утопического социализма. Но они давно уже постепенно сами это делали, пока, наконец, продолжательница прошлого революционного движения, Партия Народного Права, не отказалась от принципов всякого социализма: она старалась достигнуть лишь «цели, ясно намеченной старой Народной Волей».
Но ведь русские революционеры принуждены не только отречься от старых принципов, но и признать новый принцип «классовой борьбы». Они это и сделают, но только новый принцип «классовой борьбы». Они это и сделают, но только потому, что классовая борьба признала предварительно их принцип и себя средством по отношению к нему. Они принуждены признать не классовую борьбу пролетариата с его планами социального переворота, а классовую борьбу рабочих, подчинённую их общенациональной цели, т.е. принуждены признать ту только ступень классовой борьбы, которую установили в России соц-дем-ты, те только требования русских рабочих, которые формулировал их «организационный авангард». Но этот последний проявляет, как всякому хорошо известно, неподражаемую осмотрительность и осторожность, как будто зная, что он ведёт работу именно для ясной «общенациональной цели». Все прокламации и листки, издаваемые социал-демократами во время стачек, свидетельствуют о том, что «организационный авангард» считает своим делом выставлять и формулировать лишь такие требования, какие успели зародиться в среде самой рабочей массы, и не слыхавшей никогда о тех требованиях, которые заявляет пролетариат в цивилизованном мире. «Организационный авангард» и не думает вовсе доводить до сведения стачечников эти требования и тем усиливать и повышать их непосредственные требования. Во время волнений рабочих, хотя бы они достигали таких размеров, как // (с. 129) петербургские, ни разу не упоминается в этих прокламациях даже мельком о тех «правах пролетария», которые пропагандирует революционный социализм. Мало того, в момент борьбы, «организоционный авангард» и словечком не обмолвился о том, что целые миллионы требуют ежегодно на Западе 8-ми часового рабочего дня. Какое познание своих прав приобрели стачечники благодаря существованию «организационного авангарда»? – Только сознание прав на сокращение рабочего дня и обуздание хищнической эксплуатации в размерах немногим более тех, какие установил царский фабричный закон. Эта классовая борьба не тронула ни на иоту, даже не показала того, что она угрожает основе буржуазного строя. И вся Россия возрадовалась: конечно, у рабочих есть соц-д-ий «организационный авангард», но ведь он никаких социалистических переворотных планов не питает. Для всех ясно, что он так и хочет оставить борьбу в тред-юнионистских рамках. Но право на такую классовую борьбу признаёт за рабочими и всякий социальный политик, кроме разве уж совершенно отъявленного ретрограда. Эти права признаёт даже Слонимский в тех своих статьях, в которых он истреблял социализм, в надежде получить вещественную или невещественную награду от абсолютизма за это служение отечеству. Манифест Р.С.П. требует от сторонников традиции прошлого революционного движения признания такой именно ступени классового сознания рабочего – ничего сверх этого; - на этой ступени он «закрепляет» движение. Народоправцы и народовольцы знают, конечно, хорошо, что к такой ступени классовой борьбы рабочих английским либералам удавалось прицепить всевозможные «прогрессивные политики».
Но это ещё не всё. «Организационный авангард» рабочих (напр. Пет Союз Б. за О. Р. К.) показал, что то «сознательное классовое движение», которое представляет собою соц-д-ия, не только не соединяется с усилением требований рабочих масс путём социалистической пропаганды, не только позволяет «организационному авангарду» удерживать для себя познание силы и прав мирового пролетариата, но и допускает прививать уму рабочих ту буржуазную проповедь, которую английские либералы прививали уму тред-юнионистов. «Петербургский Листок» (январь 97 г.) считает такую пропаганду вполне целесообразной и потому утверждает, что русские рабочие требуют свободы союзов, дабы достичь «права, как равные с равными договариваться и вступать в переговоры с фабрикантами». Тут уже «сознательное классовое движение» вплотную подошло к «ясно намеченной народовольческой цели», и притом её изданию, которое выражало Народное Право. Подобно тому, как Нар.Пр заявляет, что «представительное правление на основе всеобщего избирательного права будет гарантией экономического обеспечения личности», так и соц-д-ческий «Петербургский Листок» учит русских рабочих, что они достигнут равенства с фабрикантами, получив право стачек и союзов («право устраивать // (с. 130) забастовки, как устраивают свои стачки керосинозаводчики, сахарозаводчики и проч».)
«Сознательное классовое движение» требует, чтобы к русским рабочим, которые, как известно, столь невежественны, не доходили никакие сведения о революционной политике пролетариата; оно позволяет объяснять нахально, без всяких стеснений и именно ввиду забитости русских рабочих, все революционные планы западно-европейского пролетариата с точки зрения буржуазных социальных реформаторов. «Рабочая газета» доводит до сведения русского пролетария: «Австрийская рабочая партия стала постоянно заявлять перед правительством требование о введении всеобщего, равного, прямого голосования для всех жителей Австрии, начиная с 21 года», ибо «австрийские рабочие быстро поняли, что они только тогда смогут помочь себе прочно и основательно, когда и они будут посылать своих депутатов в Австрийский рейхстаг, так как эти депутаты будут так добиваться введения лучших законов относительно заработной платы, рабочего дня, страхования рабочих от несчастных случаев и т.д.» (Автор, конечно, хорошо знает, что всё это не так, что австрийская рабочая партия поднялась совсем не для того, чтобы помочь себе «основательно» посредством депутатов). «В полезности такой парламентской работы их убеждал пример в особенности немецких рабочих, которые провели очень много хороших законов в Германском парламенте».
Жаль, что автор не привёл ни одного примера; впрочем, он не виноват в забывчивости, так как, сколько бы ни думал, он не мог бы придумать ни одного (Во время исключительных законов соц-д-ия присутствовала в парламенте для протеста; а теперь буржуазия старается показать рабочим, что vaterlandloseGesellen не в состоянии провести ни одного закона.).
Вот какова та «сознательная классовая борьба», на которой Манифест Р.С.П. закрепляет русское революционное движение.
* * *
Если русская соц-д-ия, начиная с того периода своего развития, который она называет агитационным, и шла как будто наперекор народовольчеству, и стремилась не к «ясно намеченной народовольческой цели», а, казалось, к развитию исключительно непосредственной классовой борьбы русского пролетария, то зато она не пыталась, к величайшему ликованию сторонников традиции прошлого революционного течения, развить эту борьбу настолько, чтобы затем народовольческому идеалу не удалось подчинить себе в качестве средства всю её работу.
Этот исход Аксельрод считает благополучным: во всех же отступлениях соц-дем-ии за время агитационного периода от «ясной народовольческой цели», во всех её недоразумениях с народовольческой аксиомой // (с. 131) он видит, как и всякий народоволец, «узость». Но ведь не будь этого периода «узости» и «доктринёрства», его собственное дело – ясная народовольческая цель – находилась бы в таком же плачевном положении, как и в начале 90-х годов.
У старых русских марксистов, у «Группы Освобождения Труда», агитационный период вызывал одно недоумение. Современный марксизм зародился в России не в момент разочарования социалистов-народников 70-х годов в социалистическом народе, а уже после установления народовольческой аксиомы, по которой нельзя сделать вперёд ни шагу до тех пор, пока не будет низвергнут абсолютизм. Он появился не только для установления в России европейского социализма на место разбитой самобытной социалистической утопии, но и для продолжения русского революционного движения, для достижения «ясной народовольческой цели», при помощи массового движения рабочих вместо, оказавшегося несостоятельным, террора. Об этом свидетельствует программа «Группы Освобождения Труда», требующая «покрыть Россию сетью рабочих кружков», «первою задачею» которых должно быть низвержение абсолютизма. Аксельрод вполне верно замечает, что эта программа построена не ради исключительно «самодовлеющих интересов пролетариата» или «отдалённых целей социализма». Но до тех пор, пока соц-д-ое движение стояло на этой точке зрения, т.е., хотя и на марксистской, но в то же время признавая и народовольческую аксиому. Оно не могло никоим образом дождаться прочного непрерывающегося движения. Действительность говорила: нельзя пробудить массы к революционному движению проповедью коммунизма, который наступит в России когда-нибудь в отдалённом будущем, после того как она подымется на высшую ступень экономической и политической жизни. Массы могут двигаться только во имя конкретного дела. Действительность, таким образом, вынуждала приступить к реальной классовой борьбе, начать немедленно, вопреки формуле, борьбу пролетария с буржуазией. И она была начата переходом к «агитационной» работе. Этот переход подрывал то основное положение, по которому – первая задача рабочей организации в России – низвергнуть абсолютизм и «добиться, как первых ступеней, таких форм общественного устройства, которые уже теперь существуют в передовых странах и необходимы для дальнейшего развития партии» (Программа 85 г.). Он ставил первой задачей рабочей организации развитие конкретной классовой борьбы – стачечного движения; он нападал на реакционную песенку о том, что «мы – не Запад», «мы на совершенно другой ступени развития, чем передовые страны». Направление революционного движения, вызванное им, соответствовало больше, чем раньше, в пропагандистском периоде именно «самодавлеющим интересам пролетария».
Но отсюда, конечно, не следует, что этот период, поколебав при своём начале основные положения предыдущего, уничтожил их. Вовсе // (с. 132) нет. Аксельрод победоносно восклицает, что движение в настоящее время благополучно возвращается к исходной точке 80-х годов.
Тут же, под давлением могущественных, хотя и не познанных, удерживающих сил, социалисты-агитаторы стали объяснять себе дело в духе русской самобытности. Соц-дем-ты-пропагандисты, согласно этому объяснению, не потому были обречены на неуспех, что вздорно кормили рабочих не делом, а отвлечённым академическим социализмом; не потому потерпели крушение, что обещали лишь в будущем конституционном строе социалистическую классовую борьбу, а в настоящее время считали её, по недоразвитию капитализма, невозможной, - а потому, что русский рабочий невежествен и не мог их понять. Нужно занимать ум рабочего не социализмом, а как можно более мелкими требованиями. Они стали почему то отделять «социализм» от своей работы, как будто социалистическое дело – не классовая борьба, а нечто другое. Этим путём они и призывают к жизни старую формулу, которая теперь принимает такой вид: социалистическое дело можно развивать только по достижении политической свободы; та же классовая борьба, которая ведётся в настоящее время, должна быть пока несоциалистической; и вот на смену «пропагандистскому социализму» пошла тред-юнионистская классовая борьба, профессиональное движение, и рабочему, как мы видели, стал прививаться соответственный тред-юнионистский кругозор.
Развитие соц-дем-ии 90-х гг., в целом, характеризуется не тем, что соц-дем-ая интеллигенция применялась к низкому уровню рабочих, а чем-то другим; этой интеллигенции легко было разрисовывать классовую борьбу с её конечною коммунистическою целью, когда эта борьба указывалась в будущем, но лишь только действительность заставила эту борьбу начать немедленно, социалдемократическая интеллигенция съёжилась и опустилась до уровня тред-юнионизма.
Мы сказали, что для старых марксистов, для Аксельрода, Плеханова, новое направление было непонятно. Они ожидали рабочего движения, но такого, у которого первая задача – борьба с абсолютизмом. Между тем новое движение откладывает, повидимому, в сторону этот безошибочный принцип и пытается развить то, что им кажется при настоящих условиях невероятным – непосредственную борьбу пролетариата с буржуазией. Их соц-дем-ая правоверность не даёт им возможность понять движение, стать душою его, посвятить ем у свои силы. Цюрихский конгресс определяет социалистическое дело, как пользование пролетариатом политическими правами. Значит, он подтверждает народовольческую аксиому, по которой первое дело рабочих в России – борьба за политические права. Русские заграничные марксисты – правоверные соц-дем-ты; им поэтому нечего сказать представителям нового движения, кроме того, что жужжат им постоянно в уши народовольцы: направьте поскорей движение на борьбу с абсолютизмом. // (с. 133) Соц-дем-ое мировоззрение и не допускает мысли, что начинающееся классовое движение – это «узкое дело» - может сделаться социалистической борьбой с буржуазным строем, если, широко разростаясь, приобретает достаточные силы для отпора обуздывающим его могучим силам буржуазного общества[16]. Напротив, каким то странным образом выходит, что народовольцы и народоправцы лучше понимают социалдемократическое дело, хотя они и не заявляют никаких претензий на марксизм, а социалдемократы проявляют узость, политический индифферентизм и т.д. С этого момента у Аксельрода сложилось убеждение, что сфера труда и капитала слишком узка в России, и заниматься ею исключительно, значит попасть в доктринёрство.
В то время, как соц-дем-ты в России приступают к конкретной классовой борьбе, сознательное выражение и развитие которой, раскалывая «народ», должно выделять тех, которые кричат: не надо классовой борьбы (народники), не надо социализма (Нар. Право), - Плеханов надеется привлечь к соц-дем-кому движению всю как есть «революционную интеллигенцию» (В предисловии к польскому изданию Туна, в 93 г., он говорит: на стороне соц-дем-их принципов уже около ¾ революционеров России). Притом это дело оказывается очень простым: надо лишь разрушить народнические предрассудки, и революционеры, человек к человеку, сразу сделаются революционерами-марксистами, защищающими интересы пролетариата. Значит, первая задача – просвещение русской передовой интеллигенции. И марксисты-революционеры, борющиеся с народнической утопией, сами задумывают невероятное утопическое предприятие народников-социалистов 70 гг. Если те думали совершить социалистическое преобразование при помощи передовой интеллигенции, то современные русские социалисты думают привлечь передовую интеллигенцию, как таковую, к пролетарской идеологии, усовещевая её понять идею «самодеятельности пролетариата»[17].
В русской жизни происходит интереснейшая эволюция: русское привилегированное общество подвергается коренной ломке. Объяснить эту эволюцию с пролетарской точки зрения можно было конечно не на глазах абсолютизма. Но революционеры марксисты не считают // (с. 134) нужным у себя дома, в подпольной жизни, отдать себе отчёт в новых явлениях. Они ждут, как решит дело передовое общество. Они за этот период не издают никакого органа. Вся подпольная литература представляет невообразимое убожество; это не развитие какой либо определённой мысли, а один шаблон. Вся агитационная литература наводит ужаснейшую скуку даже на тех «непонятливых» рабочих, для которых она специально написана. В уме революционной интеллигенции – и марксистской в том числе – всё более складывается убеждение, что «самодовлеющие интересы пролетариата» - дело «узкое».
В русском обществе на смену народническому радикализму, соответствующему стадии торгового капитализма, шёл, как выражение промышленного капитализма, настоящий европейский буржуазный радикализм. Его задачей было разъяснить, насколько это было возможно, русскому передовому обществу следующую истину: как там ни обстоит дело с народным потреблением, какие бы ужасные голодовки ни происходили в России, решающим фактом является тот, что капитализм несёт не «мрак», как утверждают народники, а свет, культуру, прогресс. Но рост капитализма означает увеличение национального дохода, увеличение чмсла пользующихся этим доходом, рост привилегированного, благовоспитанного общества и всё большее и большее увеличение его содержания.
Марксисты «связанные буквою доктрины», стали усовещивать этот буржуазный радикализм объявить себя, не стесняясь, стоящим на классовой точке зрения, заявить, что, если он и желает развития капитализма, то только ради интересов пролетариата, если он и восхищается миссией капитализма, то только ради будущего коммунистического строя (Тулин в «Материалах»). Буржуазный радикализм, удерживая все свои основные положения, последовал благоразумному совету и начал делать скромные, «по условиям (конечно!) русской действительности», намёки в этом смысле. В настоящее время он вполне овладел фразами: «классовая борьба», «пролетарий», «чистый труд», - бросает ими направо и налево, к великой радости наивных. За такую уступку он купил участие всех марксистов, «связанных буквою доктрины», в своей работе: он принудил их, в борьбе с народнической утопией, серьёзно заняться вопросами отечественной промышленности, прогресса и цивилизации, вопросами о рынках и вообще о «нуждах нашего хозяйства». Мало того, он заставил их признать такие свои основные положения, как напр., голодовка не результат современного классового строя, а наказание за грехи нашей некультурности. Марксисты, выступающие перед обществом в качестве «примыкающих по всем пунктам к доктрине», советующие передовой интеллигенции заняться интересами русского пролетариата, не замечали, как они сами, под дудку буржуазного радикализма, сковывали своими теориями ведущуюся в подпольной жизни классовую борьбу, как, желая убедить общество в великой // (с. 135) исторической роли этого слоя («ввиду необходимости предварительного перехода к высшей ступени капитализма»), они только сводили классовую борьбу, долженствовавшую разрастись в борьбу с капиталистическим строем, на борьбу тред-юнионистскую – за «право коллективного договора с хозяевами о найме». «Глупо усовещевать», г.г. марксисты, классовый интерес буржуазного общества!
Раз таким образом «самодовлеющие интересы пролетариата» оказались, «по некультурности России», «узкими», надо их, стало быть, дополнить широким руслом русского демократизма, «подхватить выпускаемую обществом демократическую нить», дополнить их «ясной народовольческой целью». Эта «ясная цель», предполагается, таит в себе неимоверную революционную силу. В таком предположении русские соц-дем-ты пишут на прокламациях: мы требуем созыва парламента. Русский абсолютизм может только рассмеяться в ответ на такой «демократический гром». Посмотрите на господ. Аксельрода. Он проникся больше чем все соц-дем-ты русским демократизмом, «ясной народовольческой целью», и вот он сразу заговорил о «зародышах конституционной жизни в России», о взаимодействии революционного пролетариата и легальных средств и путей высших русских образованных классов и т.д. Очевидно, «парламент», «свобода слова, печати, союзов», «всеобщее избирательное право» - нужно представить себе при существовании абсолютизма и без малейшего нарушения самодержавной власти. Стало быть, это – уступки, сделанные по указу царя: но абсолютизм делает уступки только тем слоям, которые это заслуживают перед ним; он те только слои допустит к влиянию на управление, которые становятся с прогрессом всё благонадёжнее, и за то только, что они становятся таковыми. Зачем же попусту болтать фразы – «всеобщее избирательное право», когда даже в своих мечтах революционеры думают только о возможном «полуконституционном строе» (Доклад Лондонскому конгрессу), а в действительности, при настоящем «революционном настроении», как его результат, предвидится только расширение полномочий земств, городских дум и уступки либеральной печати. Если бы предполагалось что-либо другое чем уступки абсолютизму благонадёжным слоям, то неужели был бы какой-либо смысл серьёзно выставлять такие широкие требования и в то же время не ставить предварительно в подпольной жизни даже вопроса о революции? Впрочем кое-кто мечтает о «решительной схватке», причём, характерно для соц-д-ого революционизма, мечтают о неудавшейся революции 48 г.. Именно такая революция, а не какая-либо другая, является идеалом; революция, в которой пролетариат был обманут. «То что сделали ваши предки 50 лет тому назад, нам только предстоит совершить», гласит надпись на венке, посланном в Берлин русскими соц-дем-тами.
«Решительная схватка» в соц-дем-ой агитационной литературе такая же пока пустая фраза, как у П.П.С. «борьба не на жизнь, а на // (с. 136) смерть» за независимое государство. В «решительную схватку», в борьбу не на «жизнь, а на смерть» не идут с компромиссом в мыслях, с убеждением, что результатом «борьбы не на жизнь/,/ а на смерть» будет всё-таки «полное господство» врага – буржуазии.
[1] Каутский отвечает здесь своему товарищу Кнорру, который в катехизисе для немецких рабочих поучает их тому, что «революция есть историческое понятие и часто она средство реакции, а не прогресса… Социалдемократия понимает под революцией не восстание народа против правительства, но преобразование социальных отношений… Величайшую революцию совершила пара… Социалдемократия не есть ни антимонархическая, ни республиканская партия». Каутский, оценивая эти взгляды автора, говорит: «национал-либералы могли бы пожелать себе такого Кнорра».
[2] В означенном месте Каутский поясняет: «…так называемый мирный метод классовой борьбы ограничивается невоенными средствами: парламентаризмом, стачками, демонстрациями, прессой и т.п. средствами давления. Когда от социалдемократии требуют революционного образа действий, то она не способна понять этого требования иначе, как только в том смысле, что её убеждают приступить к военным средствам, к вооружению, к немедленной постройке баррикад и т.д. Каутский не хочет видеть, что так называемый "мирный" метод классовой борьбы, проповедуемый социал-демократией, не только исключает "военные" средства, но и ограничивает "невоенные", как стачки, демонстрации, прессу… ограничивает теми рамками, которые допускает закон, распространяя в умах утопию, по которой законными средствами в конституционном государстве пролетариат может достигнуть полного освобождения».
[3] Комментарий ко всему этому утопическому и фантастическому рассуждению читатель найдёт ниже.
[4] Рассуждение социалдемократического органа в этом месте должно быть в особенности интересно для тех, кто уверен, что всякая революционная оппозиция против социалдемократии может покоиться только на следующем принципе: вредно всякое завоевание пролетариата в настоящем строе, вредно всякое улучшение в экономическом положении тех слоёв рабочего класса, которые этого достигнуть могут. В данном случае сторонником этого «анархического» принципа заявил себя… самый солидный социалдемократический орган.
[5] Читатель, конечно, видит, что здесь перед ним одно пустое фразёрство. Ведь именно майская демонстрация не только что может быть скорее названа кровавой борьбой в сравнении с невинным голосованием, но и действительно таковою была в некоторых местах. Но откуда же происходит это фразёрство? Повторяем, что это объяснимо только тем, что социалдемократия действительно воображает, что чем больше у неё кресел в парламенте, тем больше кусок диктатуры этого кровавого дела. С другой стороны, как показывает фраза – «празднуем ли мы 1-ое мая или первое майское воскресенье, это всё равно» - от германской социалдемократии совершенно далека мысль, чтобы от неё могла кем-либо и когда-либо потребоваться «анархическая» всеобщая стачка. Каутский, конечно, не замечает, как в данном случае политика «законных и мирных средств» ограничивает «невоенное» средство борьбы – мировую стачку.
[6] Заключительная речь Либкнехта см. «Новое Слово» 97 г. XI, ст., Струве о Цюрихском конгрессе.
[7] «Немецкая буржуазия вместе со своим господством неизбежно должна создать такие общественные и политические условия… которые затем рабочие обратят, как оружие против самой буржуазии». (Коммунистический Манифест).
[8] «Между буржуазным и феодальным обществом, говорил Маркс на суде 48 г., между обществом знания и обществом веры не может существовать мира, их материальные нужды обуславливают борьбу на жизнь и смерть». (Меринг. «История немецкой социалдемократии»).
[9] В «Новой Рейнской Газете» - органе демократии, издававшемся Марксом в Кёльне во время революции, говорится: «Только война с Россией есть война революционной Германии, война, в которой она может смыть свои грехи прошлого (восстановить независимую Польшу) и победить своих собственных автократов». В Голштинском споре с Данией «право Германии против Дании есть право цивилизации против варварства, прогресса – против инертности» (там же). Тогдашнее «революционное» берлинское правительство исполнило это патриотическое желание «левого крыла демократии»; оно хорошо понимало, что для усмирения «революционной Германии», для отвлечения беспокойных элементов из их революционного центра, нет лучшего средства, как такого рода «революционные» походы.
[10] Иные коммунисты, вследствие этого противоречивого отношения, какое они заняли во время революции, напр. Вышедший из школы Маркса Борн в Берлине, руководя вспыхнувшим вдруг рабочим движением, бесцеремонно смешивают созантельно учение Маркса с французским утопическим социализмом. Меринг прибавляет по этому поводу: эта программа (Борна) была однако «вполне соответственная ступень сознания для (неразвитого) немецкого пролетариата к востоку от Эльбы».
[11] Написанное Энгельсом предисловие (в 95 г.) к Марксовой «Классовой борьбе во Франции», в котором он говорит об ошибках своей «революционной молодости», так понравилось Зомбарту, что он назвал его «искренней предсмертной исповедью раскаивающегося коммуниста».
[12] В протесте против поведения Интернационала во время Коммуны, вышедшем в Лондоне в 72 г. и подписанном Вайяном и др. коммунарами, говорится: «Интернационал считали могущественным, ибо на него смотрели, как на представителя революции. Между тем он оказался боязливым, неединодушным, играющим в парламентаризм. Его устав и деятельность, выразившаяся в конгрессах депутатов, сделали из него скорее парламентское, нежели боевое учреждение… До сих пор, несмотря на манифесты и резолюции, различные оттенки Интернационала очень ловко воздержались от вооружённой борьбы. Лишь несколько его сторонников, по собственному почину вступили в ряды борющихся… Не желая стать решительно на сторону коммуны, он приговорил себя к самоубийству». (Цитировано по Лавелэ: «Современный социализм» - в польском переводе. Стр. 183).
[13] Читатель, пожалуй, заметит, что на последнем прошлогоднем Штутгартском партейтаге произошло, в некотором смысле, отречение от Бернштейна, теоретика оппортунизма. Этим «отречением» буржуазный радикализм не смущается. Вот что говорит о результатах Штутгартского партейтага «FrankfurterZeitung», орган буржуазной демократии: «Те, которые ожидают развития социалдемократии в том смысле, что ея центр тяжести всё более будет передвигаться с революционной стороны к реформаторской, не ошиблись… Кто слышал или читал речи Гейне, Пейса, Греденауэра, Ауэра, Фольмара – может быть удовлетворён. Мы держимся того взгляда, что эта поссибилистская группа неизбежно отодвинет ей противостоящую другую так, что фактически она определит направление с.-д-ой политики». И о всём настоящем историческом моменте буржуазная газета рассуждает следующим образом: «Действительного господства буржуазии в Германии ещё никогда не было. В 60-х годах мы стояли на верном пути к этой цели, но тогда вдруг пришлось буржуазии бороться на два фронта – против феодализма и против подымающегося нового врага её, против с-д-ии, в то время действительно революционной… Большая часть буржуазного общества, испуганная нападением рабочих батальонов, бросилась охотно в объятия феодалов. На этом месте мы ещё стоим и сегодня. Итак, ныне дело не в изыскании средств и путей, как осуществить утопию государства будущего, но в выполнении того, чего не успела сделать либеральная буржуазия – демократизация государства»… И с уверенностью газета заключает: «Из всего видно, что соц-дем-ия находится на хорошем пути, и если она должна будет его покинуть, то это будет наверно не её вина, но вина тех, которые верят предрассудку, что они могут уничтожить соц-д-ую партию силою и исключительными законами».
Свою уверенность буржуазный орган черпает из того, что упомянутая им группа «поссибилистов» действительно не слаба. Это явные непролетарские элементы. Они советуют примирение не только с буржуазным государством, но даже с настоящим германским правительством, в форме своей политики компенсации, рекомендующей согласиться на пушки, дабы взамен получить «народные права». Они, таким образом, оппортунисты даже для оппортуниста Бебеля. Эти господа все «новые люди», вступившие в ряды соц-д-ии только после того, как она стала легализироваться. (Они сами заявляют это с гордостью).
Им мало, что комитет соц-д-ой партии при последних выборах упомянул в своём манифесте о «конечной цели» лишь в нескольких строках. Они хотели бы иметь «программу акции», в которой было бы совсем вычеркнуто социалистическое введение, ибо «проповедь о конечной цели легко создаёт окостенение», а «пророк скоро становится скучным попом». Для них «движение – всё, конечная цель –ничего». Отцом этой «поссибилистической» группы является на конгрессе Фольмар. Но если Пейссов республиканцы Либкнехты считают нужным удерживать и предостерегать, то Фольмару они ничего сказать не смеют. Поэтому Фольмар, чувствуя свою силу, не считает нужным соблюдать даже соц-д-ое приличие (Вот некоторые из его сентенций на конгрессе «Если бы коммунары, вместо того, чтобы бороться на баррикадах, пошли спать, они тем оказали бы социализму совсем неплохую услугу… Для нас не могло бы случиться большего несчастья, как если бы вдруг совершенно неожиданно нам досталась власть»).
Что касается «отречения» от Бернштейна, то отрекающиеся от него – Каутский, Либкнехт, Бебель – совсем и не думали, чтобы проявившаяся «глубокая» разница во взглядах их с Бернштейном мешала этому последнему и впредь оставаться «теоретиком соц-д-ии».
Поэтому то, когда Плеханов, принимая это отречение всерьёз, удивляется после конгресса, почему германская соц-д-ая партия не «хоронит» окончательно Бернштейна, человека, который в своих статьях, к великой радости всей «реакционной массы», «хоронит социалистическую партию», Каутский упорно повторяет ему, что Бернштейн именно этими статьями оказал услугу соц-д-ии, обратив её внимание на новые явления исторического развития (Отдаёт ли себе отчёт Плеханов в том, что Бернштейн, самый доблестный воин соц-д-ии в борьбе с анархизмом и независимыми, стал «хоронить» революционный социализм не только в последних своих статьях, но, между прочим, как видел читатель на стр. 94, уже в 1893 г., и вся соц-д-ия питалась этой духовной пищей, не подозревая в ней ничего противоречащего принципам социализма. Именно на Бернштейне воспитывались русские соц-д-ты, которые теперь не станут одобрять Плеханова за его критику проникшего в ряды соц-дем-ии оппортунизма).
Крайне характерен для оценки отношения всей немецкой партии к «ереси» Бернштейна, следующий факт. Либкнехты, заявляющие на патейтаге о «глубокой» разнице во взглядах с Бернштейном, тут же, при решении практического вопроса, делают то, что угодно Бернштейну. Бернштейн был инициатором участия в выборах в прусский ландтаг. Выставив этот проект ещё в 93 г. в Кёльне, он встретил тогда единодушный отпор со стороны партейтага. Но за пять лет, протёкших с Кёльнского партейтага, он привлёк к своему проекту всю партию. Штутгартский партейтаг, отрекающийся от его «теории» принимает одновременно с этим его «практическое» требование «сотрудничества с другими общественными группами», предоставляя отдельным округам право голосовать за буржуазную оппозицию. Либкнехт, ещё в 97 г. отклонявший это участие, в Штутгарте отказывается от оппозиции в тот самый момент, в который заявляет о глубокой разнице во взглядах с Берштейном.
Проявившееся на Штутгартском партейтаге и нападающее на поссибилистов левое крыло партии (Шенланк, Цеткина, Люксембург, Парвус), с одной стороны, пока очень немногочисленна; с другой стороны, удовлетворяясь на партейтаге голым заявлением Каутского о разнице во взглядах с Бернштейном, обнаруживает этим самым неособенную силу своей оппозиции.
[14] «Демократы» - (ныне социалдемократы) – «веруют», как говорит Маркс в «18 Брюмера»: «в те трубы, от грома которых пали стены Иерихона».
[15] «Przedswit» думает, что «есть случаи, когда война необходима… и тогда не только не нужно противиться ей, но даже нужно принуждать государство начать кровавую пляску, а в случае его отказа, пользоваться этим, как доказательством того, что оно не в состоянии защищать интересы народа» (Отчёт о Гамбургском партейтаге).
[16] Самостоятельная партия пролетариата могла, стало быть, возникнуть лишь на почве критики европейского соц-дем-ого движения, на почве пролетарского социализма, непризнающего соц-дем-ого оппортунизма. Но каким-то роковым образом оппортунизм германской соц-дем-ии начинает замечаться Плехановым только теперь, после того, как в России установился и упрочился соц-дем-ий оппортунизм и поссибилизм.
[17] Эта критическая работа имела огромный практический смысл. Здесь «вёлся не учёный спор, имеющий лишь академический интерес. Речь шла и идёт о последовательном проведении идеи политической самодеятельности пролетариата в его классовой борьбе» (Доклад русских соц-дем-ов Лондонскому конгрессу).