Рассказ – драма в нескольких частях

Поколению, родившемуся  в 1920 гг., посвящается

«Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение». Сталин, из выступления в Кремле 25 мая 1945 года

На пороге старого и неказистого деревянного домика, выходившего оконцами в большой сад, стояла и громко, речитативом, что-то произносила, срываясь на крик, пожилая женщина невысокого роста.

Седые волосы выбивались из - под ее странного головного убора, похожего на колпак, который она не успела снять с ночи. 

Было раннее июльское утро, часов примерно пять. Еще догорали питерские белые ночи, а в поселке, где она жила, совсем рядом с Питером, белизна ночей особенно усиливалась озером, в котором жарким летом купались те жители Великого Города, кому по каким – то причинам было не выехать в благословенные карельские места с их прохладноводными озерами.

«Ой, сволочи! Хады! Интеллихенция хренова! Жидовье поханое! Говно собачье!» - выкрикивала вдогонку уходившей ночи женщина.

Было в этих проклятьях что-то первобытно страшное и надрывное, как будто с лучшим в своей жизни прощалась она, как будто проклинала того, кто отнял у нее это лучшее.

Женщину звали Катей, Екатериной Ильиничной, или просто Ильиничной, как ее величали соседи и бывшие коллеги по работе на одной из ткацких фабрик Ленинграда.

У нее в саду украли зеленый лук, целых две грядки. Перелезли через изгородь, которую с таким трудом воздвигала, и две грядки вызревавшего сочного лука вырвали прямо из землицы.

Залез кто-то из местных, подло, ночью, через соседскую изгородь.

В поселке лазали по огородам, - охотников озорничать всегда было много, о чем все знали, но к ней за все шестьдесят лет ее жизни в этом поселке еще никто никогда не залезал.

По крайней мере, она так считала, надеясь, что эта участь ее и вовсе минует.

К соседям напротив не залезали, это точно. Да и что у них брать?

Соседи у нее были из евреев, и ничего в саду не делали, а только приезжали к себе как на дачу, и даже изгородь нормальную поставить не могли.

Интеллигенция, одним словом!

А если к кому-то и залезали, то ее ли это было дело?

Соседи слева и справа, обычные русские люди, труженики, может, и прошли через похожее жизненное испытание, но никогда об этом не рассказывали, да Катя ничего толком и не знала про них.

Лук Катя обычно сажала в начале июня, если погода выдавалась. Если не выдавалась, то чуть позже.

Но лук у нее всегда вырастал сочный, как будто поглощал какую-то особую энергию солнца, щедро испускавшего ее на Катин огород. И у соседей такого лука никогда не вырастало.

Лук даже и холодным летом у нее вырастал роскошный. Роскошным был и весь ее сад возле маленького неказистого дома, которому и ремонт - то было недосуг делать и где даже окна, маленькие квадратные глаза – призраки, излучавшие полусвет и полумрак, казалось, плакали от обиды за свое жалкое существование.

Да и какой ремонт, когда сад и огород, это богатство, данное ей природой и несчастливым замужеством, требовало постоянной заботы!

 

*     *     *

 

Катя приехала в Ленинград перед войной, где - то в году 1940, еще девчонкой, вместе с семьей - с родителями и многочисленными сестрами.

Отец с матерью, прихватив тех в семье, кого можно было, а кого нельзя, похоронив, бежали в 1933 году из родной деревни в Смоленской губернии.

Началась коллективизация, и есть в деревне стало нечего.

Отец Кати, Илья, был крепкий «середняк», как тогда говорили.

До коллективизации пахал лошаденкой, запряженной в плуг, небольшое поле, быстро зараставшее густым сорняком, если не присматривать вовремя, имел корову, означенную лошадь и десять детей.

Держал он и огород.

Много чего семья выращивала в огороде из того набора, что можно было вырастить в средней полосе России.

Лук, ярко-зеленый жарким летом, после полива наливавшийся соком, готовым брызнуть в любую минуту, если лучок вовремя не сорвать с грядки, запомнился особенно сильно.

Еще бы - их, ребятишек, часто поднимали из постели гонять из огорода обнаглевших гусей, да так рано, что ребята засыпали на ходу по пути в огород, а матушка, чтобы не спали, могла и пинка дать, и сапогом «разбудить», сопровождая это действо громким, зычным: «говно собачье!». По деревенски, грубо, но просто и доходчиво, да и воспитательный эффект был сильный.

Лук, вместе с матушкиными пинками, да вот этим «говном собачьим», пожалуй, был самым сильным впечатлением детства и на всю жизнь отпечатался в памяти Кати.

А еще самолет - кукурузник, пролетавший как – то раз над их голодной деревней, а они на него смотрели снизу и ждали, когда дядя летчик скинет что-нибудь поесть.

Но дядя летчик ничего не скинул и полетел дальше.

И зачем летел над их деревней?

С тех пор Катя не любила гусей и самолетов.

Цветов вот только в огороде у них в деревне не сажали, да и зачем они в крестьянском хозяйстве.

Отец их Илья одним из первых вступил в колхоз, созданный впопыхах по разнарядке из Смоленского губкома, вступил добровольно, без принуждения, к удивлению присланных из города партийцев - коллективизаторов.

Они даже хотели его в партию вовлечь, да не успели, ибо он одним из первых и бежал из деревни с семьей, выйдя на большую российскую дорогу и отправившись, куда глаза глядели, так и не поняв до конца великий смысл  происходившего. 

Большая российская дорога жизни вывела семью Ильи во главе с ним самим сначала под Москву, а потом, летом 1940 года, довела до Ленинграда.

Там они и осели, устроившись, кто куда, кто на работу, кто в школу. В школе пришлось учиться младшим сестрам, переломив собственное нежелание – мама говорила, что там от работы да от дела отвлекают.

То были великие времена, и не учиться было невозможно – Партия призывала, и призыв был громок и ясен: Родине нужны грамотные.

Неграмотные так и остались в деревне, и судьба их была неясной и незавидной.

Отец устроился в общежитие сначала сторожем, а затем и комендантом в нем же.

А вскоре случилось то, чего никто не ожидал - Война и Блокада.

Самой первой и самой страшной зимой 1941-42 годов Илья и одна из дочерей умерли от истощения, и место их захоронения так и осталось неизвестным.

Не до похорон с поминками было.

Покойников надо было быстро закапывать, и закапывали их, как правило, в больших братских могилах.

Мать с выжившими дочерьми, в числе которых была и Катя, эвакуировали через Ладожское озеро по льду на «большую землю», и их полуторку, в кузове которой они кое - как разместились, едва не накрыло немецкой бомбой.

В эвакуации семью разбросало.

Кто попал в небольшой городок Вичугу рядом с текстильным центром Иваново, кто уехал дальше, добравшись аж до Сибири.

Катя с одной из сестер работала в Вичуге на местной ткацкой фабрике.

После войны Катя с сестрой же и матерью вернулась с грехом пополам в Ленинград.

Вернулись вопреки воле начальства, желавшего, чтобы они остались в Вичуге на проклятой ткацкой фабрике.

Когда стало ясно, что начальство их не отпустит и паспортов им не даст, как и денег на дорогу, Катя с сестрой бежали, сев в один из проходивших мимо Вичуги поездов и спрятавшись там под скамьей.

До Ленинграда добрались через пару суток, голодные, босые, глядя полными от ужаса и радости глазами на приходивший в себя от Блокады город - полупризрак.

От ужаса, ибо свежа была память о Блокаде с ее бомбежками, да и боялись, что их поймают «взрослые дяди»  и отправят обратно, в ненавистную Вичугу.

От радости, потому что удалось же вернуться! - а дальше будет новая, и, конечно же, счастливая жизнь.

И началась самостоятельная взрослая жизнь.

Счастливая ли?

Вот уж трудовая, наполненная свершениями и ежедневными подвигами жизнь, так это точно.

Сначала был текстильный техникум.

А что еще было делать?

На фабрику их девчонками отдали в эвакуации, и другого пути не было.

Так пошла учеба, для которой раньше не было времени – выживать надо было.

Она длилась три года, включая написание диплома, смысл которого Катя не могла толком понять, и как писала, не могла вспомнить даже, все на бегу, в полусне, и закончилась получением должности…ткачихи.

Да и зачем девчонке быть мастером?

И так можно, без мастера.

И труженики были, привыкли работать, не интеллигенция какая-нибудь.

Так и проработала до самой пенсии, лет сорок безвылазно на своей фабрике, пока с почестями не выпроводили за ворота, то есть на пенсию.

Одним из итогов работы на фабрике стала привычка громко разговаривать, даже обсуждая пустяки и семейные дела – в цехах стоял такой грохот, что говорить без усилия, тем более шептать что-то коллегам по работе было несподручно.

Голос у Кати был настолько громок и часто резок, что, понимая это и как бы извиняясь, она поясняла: «мы текстильщики».

Говоря так, она рассчитывала не понимание собеседников, но далеко не все и не всегда понимали и ценили – не всем же дано так долго и самоотверженно работать на одном и том же производстве.

Часто, задумавшись, Катя тихо, но уверенно добавляла: «мы труженики», и как бы в подтверждение сказанного заключала - «всю жизнь отдали Родине», - и добавляла -«не интеллигенция какая-нибудь»…

 

*     *     *

 

А еще радовались тому, что появилась еда – после войны можно было и по карточкам получить, и даже в магазине купить, за деньги, которых у Кати и сестер, правда, и не было вовсе после возвращения в Ленинград.

Но все равно была радость после стольких тяжелых лет, когда и поесть - то толком нельзя было, пребывая в постоянной тревоге о том, что на следующий день можно вообще без еды остаться.   

Да еще появилась привычка вылизывать тарелки после приема пищи, которая так и осталась на всю жизнь, странная привычка, от которой Кате никак было не избавиться, как заядлому курильщику от курева.

 

*     *     *

 

Четыре послевоенных события особенно сильно потрясли Катину душу и разум.

Первое – смерть Сталина, второе - замужество, третье – рождение сына Сережи, и четвертое – полет Гагарина.

Первое событие оставило сильный след в душе и память об Отце, мудром и указующем – Катя к Сталину относилась именно как к строгому отцу, или как к чему-то грозному и далекому, но мудрому, которого иногда не хватало, особенно в тяжелые времена, когда и помочь - то было некому.

Это грозное напоминало о себе постоянно портретами, с которых оно смотрело строго прямо на Катю или чуть отрешенно, куда-то вдаль.

Оно напоминало о себе огромным, в полстены, изображением в Красном уголке фабрики, где их, работников, собирали иногда по особым случаям, и где их призывали быть бдительными, ибо врагов было много, а борьба шла не на жизнь, а на смерть.

Врагов Катя на фабрике как-то не могла найти, в особенности среди ткачих да поммастеров, да своих сменщиц в цеху.

Ну, разве что к мастерам надо было приглядываться….

Да к врачихе в медпункте, особенно после того, как в Москве объявили о разоблачении врачей-отравителей, которые к тому же все были евреи и какие-то сионисты, что ли...

«Уж не из сионистов ли она?» - подозрительно косясь на врачицу после посещения медпункта, спрашивала Катя своих коллег.

Может, где и повыше были враги, в заводоуправлении том же, но разве «повыше» им, девчонкам, было можно подняться, выше, чем комнатка для поммастеров, где им давали задание в начале каждой смены?

Во всяком случае, Сталина Катя так и воспринимала всю свою оставшуюся жизнь, как грозное, далекое, мудрое и строгое.

Отцом он был…..

Да и на ее собственного отца был похож – у обоих были усы.

И часто потом вспоминала, особенно когда непорядки какие в стране или в поселке не давали успокоиться.

«Сталина бы на них! Ведь  порядок был при нем!» - говаривала она иногда в сердцах вслух, стоя между грядками на огороде, и чувствовала себя чуть спокойнее.

Как будто свой долг выполняла, да и непорядков от этого вроде меньше становилось.

Когда Сталин внезапно умер, Катя плакала, и плакали все ее подруги на фабрике, и даже мастера и слесаря.

Искренне плакала, как будто отца во второй раз потеряла.

Плакали ли в заводоуправлении, ей было неведомо.

 

*     *     *

 

Замуж Катя вышла по любви.

Во всяком случае, ей так казалось.

Да и что она знала про эту любовь, что успела понять толком во взрослой своей жизни и увидеть, кроме шпулек и челноков на фабрике, и жизни в общежитии до замужества.

Да еще огорода, в котором у них в деревне росли репка, картошка и лук, и куда ее девчонкой гоняли по утрам стеречь это богатство от гусей.

Да еще голода в Блокаду, когда так хотелось кушать, а кушать было нечего.

Будущий муж Иван, с которым как познакомилась и не помнила толком, был рабочий человек, потомственный пролетарий с Кировского завода, к тому же живший в собственном доме в том поселке недалеко от Ленинграда, где после своей внезапной смерти он оставил Катю коротать вдовий век.

Да что там любовь! Огород с садом у дома Ивана, увиденный Катей после того, как он привел ее знакомиться с родителями, и стал ее любовью с первого взгляда, перевернул что-то в ее молодой крестьянской душе, еще не успевшей одичать от городской жизни.

К тому же и гусей у Ивана не было, что стало отрадным фактом, ибо детский испуг от их противного гогота по утрам да от маминого сапога был свеж в памяти.

И родители Ивана были рабочей кости, - и дед, и отец, и мать, - все на Путиловском, а потом и на Кировском заводе работали.

А матушка, Катина свекровь, еще и трамвайщиком была, и даже в блокаду водила трамвай, холодный и с заколоченными фанерой окнами, как гроб с покойником, у которого пустые глазницы, перевозила на передовую все нужное для фронта, все, что умещалось в неказистом трамвайном вагончике.

И передовая тогда была совсем рядом, прямо под воротами любимого Кировского завода, который они называли по старой привычке «Путиловским».

В общем, люди это были настоящие, «нашенские», рабочий класс, кость от кости его.

Да вот незадача –  все рабочее семейство оказалось склонно к старинной русской привычке – никто не прочь был выпить, включая свекровь Александру Матвеевну, чего Катя поначалу не заметила и о чем не подозревала.

Однако русская пьянка не бывает простым застольем, хлебосольным и веселым, тем более если она уже стала семейной традицией.

К тому же свекор, как ценный специалист, комиссованный от армии и оказавшийся с заводом в эвакуации в Челябинске, за долгие три года отсутствия вдали от семьи завел себе еще одну семью, нашел подругу среди местных женщин, которая родила от него ребенка.

Благоверная его не сразу, но прознала об этом и простить ему такого оскорбления не могла.

Не могла простить и как советская женщина, и как мать их общего сына.

Так и жили вместе после войны, выпивая и выясняя отношения, до крика, до драки, да так, что соседи прибегали разнимать.

Иван, их сын, вернувшийся после войны из эвакуации, тоже часто возвращался с работы выпивши, да и в поселке всегда находились друзья, с которыми можно было выпить и закусить.

За простоту и открытость души Ивана  и в поселке и на работе любили, и за эти любимые народом качества прозвали его «Ваня - тапочка», т.к. любил он накинуть на босу ногу домашние тапки и пройтись в них по поселку, и летом, и зимой тоже.

Мог и тапок потерять по дороге домой, уже когда возвращался, чуть пошатываясь, но до дома всегда доходил, даже и босиком.

Катя поздно поняла, что судьба к ней и в этот раз оказалась не очень добра.

Так и говаривала иногда: «судьба такая».

Одно успокаивало – Иван не дрался спьяну.

И на том спасибо…

Так и осталась она в этом поселке, с холмов которого немцы обстреливали в Блокаду Ленинград, в доме Ивана, в домишке с пятачок, а внизу, у железной дороги, по которой со скрипом и скрежетом и лязганьем ползли электрички, перевозя сонных тружеников в город на работу и с работы домой, поблескивала гладь озера, большим глазом поглядывая на поселок на холмах и на его обитателей.

Но Катя озеро не замечала.

Не до того было.

 

*     *     *

 

Сын Сережа родился в 1958 году, к радости родителей, Ивана и Кати, и бабки с дедом, родителей Ивана.

Рос Сережа в хорошей рабочей семье, где главным достоинством был труд.

Все в семье работали.

Катя, после короткого декретного отпуска, вышла на работу, на свою ткацкую фабрику, заниматься делом привычным, нужным стране и народу.

Была и помощником мастера, и рядовой ткачихой работала, что считалось почетным делом тогда, в той стране «рабочих и крестьян».

Муж Иван работал на Кировском токарем и строгальщиком.

Если обоим выпадало работать в первую смену, то приходили домой поздно, и тесть со свекровью, бабушка Шура и дедушка Алексей, были первыми воспитатели Сережи, уж первые четыре года его жизни - это точно.

Огород и сад требовали особой заботы.

Половина жизни уходила на то, чтобы успеть подготовиться к весенней посадке семян, и вторая половина – к уходу за ними после посадки.

На сбор урожая выходила вся семья, а иногда и родственников звали.

Катя работала на фабрике в три смены, что было неудобно и муторно с точки зрения заботы о доме и семье.

Да и в огороде не поработаешь толком.

Возвращалась после утренней смены, проделывая путь минут в сорок  на электричке от Балтийского вокзала до поселка, и, только добежав до дома и переодевшись, неслась в огород, едва спросив у Сережи, как дела в школе, ел ли он, все ли в порядке со здоровьем, как бабушка с дедушкой – трезвы ли или уже успели хватить чекушку.

Если выходила в вечернюю смену, то утром, очень рано, еще до того, как Сережа уходил в школу, что - то успевала вскопать, выкопать, посадить, пересадить, прополоть, переполоть, и самое главное, подкормить.

Слово это «подкормить» она любила, и произносила его так, как будто речь шла о близких ей людях, которые, как малые дети или беспомощные старики, нуждались в этой подкормке, без которой могли и умереть.

Особо плохо приходилось с ночной сменой - ни поспать толком, ни поработать на огороде, ни с Сережей ни позаниматься, ни пообщаться нормально с мужем и тестем со свекровью.

Все кувырком, наспех, спросонья, с непреходящей головной болью после смены в грохочущем ткацком аду.

«Грохот все время на работе, и в ушах грохот» - говаривала Катя.

И уйти бы с фабрики, да куда?

Техникум закончила после войны, а работать начала в войну.

А что еще делать умела?

Поди, и ничего.

Да и хвалили на фабрике, и в профкоме путевки предлагали в санатории подлечиться да отдохнуть.

Правда, она годами не пользовалась профсоюзными благами, смысл которых не совсем понимала.

Да еще дом и семейные заботы.

Вот и осталась она на этой фабрике, где и младшая сестра работала, да в доме том неказистом, который муж, пока трезвый был, и свекор, тоже только по трезвости, время от времени подкрашивали да подлатывали как могли тем скудным подручным материалом, который доставался им с работы Ивана, ибо Иван был ловок и не оставлял что-то так просто лежать, если это что-то можно было взять с собой и принести домой.

Да огород с садом, радость душе, отрада сердцу.

 

*     *     *

 

Иван, Катин муж, погиб в 1963 году - будучи не совсем трезвым, ухитрился попасть под проходившую мимо электричку.

Какая сила его туда утянула – кто знает…

Горе было страшное, но Катя пережила его, да и горевать было не особо досуг – надо было бежать на работу, потом домой, потом опять на работу, потом опять домой, а главное – с работы на огород.

Свекровь и свекор почему – то взъелись на Катю, мол, не досмотрела, не доглядела.

Катя не могла взять в толк, что именно она не доглядела.

Но наскокам свекрови со свекром давала достойный отпор, так как чувствовала себя правой.

Оставшись вдовой, взялась с утроенной силой за воспитание Сережи.

Секла за провинности.

А иначе как?

В деревне их тоже секли, и ничего, приличными людьми стали.

А что за провинности?

Лень, плохая учеба в школе, шатанье без дела по поселку с друзьями, иногда рыбалка на озере, что само по себе не было провинностью, но становилось ею, если прогуливал школу.

Часто секла за то, что по отцовой традиции не пропускал того, что плохо лежало, особенно если это было чужое.

Тут Катя спуску не давала – секла до сдавленных криков, пока кричать сил у Сережи не оставалась.

Воспитывала порядку, честности и труду.

Бывало, брала Сережу на совхозное поле, что располагалось неподалеку, и там вместе, раненько утром да темной ночью иногда, выкапывали вместе совхозную картошку и капусту, смотря по сезону.

Лишние овощи всегда можно было спрятать в чулане да в «леднике», как запас на «черный денек», да и свое это было, совхозное-то…

Так, во всяком случае, воспринимала это действо сама Катя, помнившая деревню детства, а особо колхоз, тот самый, куда отец вдруг решил вступить, и откуда потом бежал с семьей.

Да и не она одна!

Поди, полпоселка, в котором жила, тем же промышляло, да и из соседних населенных пунктов народ наведывался…

Благо, что охраны особой тогда совхозы не держали.

Да и от кого охранять?

От советских людей?!

Среди Катиных достоинств были практичность и бережливость.

Не проходила она мимо ни одной пустой бутылки, и на деревянном крыльце ее дома всегда можно было увидеть целую их батарею. 

Вот и Сережу тоже приучала к тому, чтобы не оставлял на улице то, что может пригодиться дома.

«А хоть бы и бутылки пустые! А ну и что? Ведь и сдать можно! Да и государству все польза…» -  рассуждала Катя.

Любила Катя государство, ибо оно дало ей так много хорошего.

«Наше же оно, государство - то, советское!»- вырвалось как-то у нее в разговоре со знакомой по работе, которая вдруг стала крыть почем зря порядки сначала на фабрике, а потом и в стране.

И душа Кати наполнялась чем – то особенным, гордостью какой-то за страну, государство, и за свою практичность и хозяйственность, за то, что жизнь трудовая не зря проходит.

И племянники и племянницы, которых у Кати было много, когда приезжали к ней в гости и видели эти батареи стекла на крыльце, на солнце изливавшие холодный алмазный блеск и в темноте сумерек ласкавшие взгляд волшебным проблеском, как-то сразу становились серьезнее и, перешептываясь, говорили друг другу вполголоса: «Значит, порядок в доме у тети Кати. Какая же она у нас!»  

 

*     *     *

 

Катя много читала, и чтение это было столь же познавательно, сколь и благотворно для души, недаром же училась столько в молодости.

То было советское чтение, незазорное советскому человеку, советской женщине- труженице, - журналы «Крестьянка» и «Работница».

Много вырезок сделала она из «Крестьянки» и «Работницы», где учили правильным вещам и единственно верному образу жизни советской женщины.

Вырезки  те были о шитье и о вышивании.

Но больше всего – по саду и огороду.

Вот где она много полезного узнала о том, как подкормить да удобрить ее богатство, эту красоту, что вырастала летом в саду.

Не было у них в деревне многого из того, что дала им Советская Родина как компенсацию за перенесенные страдания, не было химических удобрений да всяких хитрых прикормок.

И все же было нечто, что роднило Катин сад и огород да ее навыки деревенского огородника с новыми, советскими огородническими веяниями.

В тех журналах, в «Крестьянке» особо, отмечалась сильная польза от использования органических удобрений, вот Катя и не жалела того, что называла ласково «говнецо».

И в деревне у них в детстве было этого естественного богатства достаточно, пока коллективизация не началась, и поливали они им и лучок, и картошечку иногда, и репку.

А в поселке под Ленинградом, где после войны жила Катя и ее семья, и подавно – туалет во дворе быстро наполнялся, и было чем подкормить огородное богатство.

 

*     *     *

 

Полет Гагарина в славном 1961 году окончательно перевернул Катину душу.

Стала она как-то особенно гордиться своей Советской Родиной, тем, что работала честно, была верной и преданной своему ткацкому делу, не уходила с фабрики, как некоторые, не искала легкой доли, чувствовала себя нужной стране и людям.

Особое чувство возникло у Кати и у сестер, когда по радио и в газетах сообщили, что Гагарин был смоленский.

Тут и слов лишних не нужно было.

Высказала как-то вслух младшей сестре и подраставшему сыну странную, но благородную мысль, пришедшую ей однажды в момент раздумий между грядками в огороде, просыпавшемся весной от долгой зимней спячки: «В космос летать может нам и не придется, но уж честными тружениками мы были и будем, не то, что некоторые».

Кого она имела в виду под «некоторыми», не назвала, но выразительно качнула головой в сторону соседского огорода, где рос огромный тополь, и где было пусто и соседей не было видно.

И добавила тихо: «сволочи».

 

*     *     *

 

Катя все больше читала, выписывая каждый год журналы «Работницу» и «Крестьянку», все больше вырезок из них делала, и каждый, кто к ней наведывался, видел стопочки журнальных страничек на столе и на подоконнике, которые хозяйка, прочтя, аккуратно складывала в картонные папочки, если были, а если не было, то просто в книжку какую-нибудь случайную закладывала (как раз толстый том сочинений Ленина подвернулся - на работе выдали как моральное поощрение за отличную работу - и туда, меж страницами, поместился целый ворох вырезок из «Работницы». И в том месте, где был напечатан известный труд Ильича Что делать?, Катя между страниц заложила статейку из «Работницы» про пользу органического удобрения).

Те страницы, где писали про тяжелую жизнь трудящихся за границей, Катя пропускала («неужто у нас легче жизнь то?» - с изумлением как-то подумала она), а те, что были о садоводстве и огородничестве, не пропускала никогда.

 

*     *     *

 

Когда вся огромная страна стала быстро строить коммунизм и сажать кукурузу, Катя, под впечатлением увиденного и услышанного, решила попробовать высадить ее у себя в огороде.

Свекор, правда, это не одобрил, но его ли это было дело?

«Пусть лучше протрезвеет после вчерашней пьянки. Опять со свекровью вчера подрались спьяну!» - ответила, как отрезала, Катя на наезды свекра.

К тому же Катя чувствовала себя причастной к большому всенародному делу, да и на своей половине сажала.

Но кукуруза какая-то дохлая выросла, а вскоре и главного «кукурузника» сняли со всех постов (в газетах писали, что отправили на пенсию, и Катю, представившую себе его пенсию, взяла некоторая зависть).

Катя бросила посадки кукурузы как сиюминутную блажь, даже чуть устыдившись собственной душевной слабости.

«Картошка то оно надежнее будет» - сказала она как-то сестре, у которой тогда своего огорода не было, зато был сильно пьющий муж и больной ребенок, и сестра порадовалась за сестру, и стало ей еще горше от того, что не было у нее такого огорода, и вообще никакого огорода не было.

«И лук у меня в этом году какой хороший вырастет!» - добавила Катя, и сестра совсем расстроилась, ибо ей не только лука, но и картошки было негде посадить.

Когда чехи и непонятные словаки в бурном 1968 году вдруг решили организовать «контрреволюцию», Катя была возмущена до глубины души:

«Как же так? Мы же их освободили от немцев, а они что делают?!»

На дне рождения в тот год, девятого мая, на своем сорокалетии, Катя, многочисленные сестры родные да двоюродные,  да их дети, да другие гости сделали чехов предметом возмущенных разговоров.

Катя мало разбиралась в политике, но тут сердце ее переполнилось негодованием.

«Итак ведь живут лучше нас, так что ж еще им надо?» - возмущалась громко именинница, и гости соглашались.

«Сволочи!» - было их единогласное мнение о чехах, да о словаках, которые, как писали в советских газетах, жили вместе с чехами, а значит, были такими же сволочами.

«Жизни хорошей захотели! Да что б им там всем…..» -  решили гости и на том успокоились.

И старенькая Катина мама, мало что понимавшая в международных делах, но сердцем чувствовавшая, что Катя и другие ее дочери правы, кивала согласно головой, и, вздыхая и крестясь, вспоминала свою жизнь, и без чехов этих непонятных полную тревог и невзгод.

Введение войск пяти стран Варшавского договора в Чехословакию в августе того же года Катя восприняла с радостью даже, со злорадством поглядывая на соседей за изгородью.

Как будто желала, чтобы и к ним в огород ввели бы войска и танками выровняли бы его вместе с ними, не работавшими руками соседями - евреями, да закопали бы их там же.

И лук в Катином огороде в тот год вырос какой - то особенно сочный, заряженный необычайными токами земли, столь щедро пропитанной любовью к ней, политой потом рабочих людей и удобренной «говнецом», которого Катя не жалела для грядок.

И было что показать гостям, было, чем их попотчевать.

Год тот был удивительно хороший, полный открытий и трудовых свершений.

Катю тогда наградили Орденом почета, который она сначала, лет несколько, держала на видном месте в своей вдовьей комнатушке, а потом положила в шкатулку и иногда вынимала, надевая на кофту по советским праздникам.

Вот только Гагарин трагически погиб.

Беду эту Катя переживала как свою личную, как будто мужа еще раз похоронила.

 

*     *     *

 

Катя любила праздники.

Мало их было в жизни, праздников-то.

Праздников настоящих было всего три в году, первого мая и седьмого ноября («наши дни, рабочие»- говорила Катя, и сама не могла понять, почему), да День Победы, который чудесным образом совпал с ее днем рождением.

Вот и все праздники …

И как радовалась Катя в тот же Первомай, когда всей фабрикой шли стройным шагом в фабричной колонне по Невскому, а потом колонна эта сливалась с такими же колоннами работяг, инженеров и техников, да их руководства из других ленинградских заводов и фабрик (Катя говорила, часто даже в сердцах чертыхаясь: «начальство»)!

А с обеих сторон колонны стояли в метре друг от друга строго одетые мужчины, которые не кричали, не улыбались, ничем эмоций своих не выражали, скорее даже им было скучно.

«Да здравствует Международный день солидарности трудящихся всех стран» - раздавалось откуда то, усиленное динамиками то ли  впереди, то ли сбоку колонны.

«Урааааааааааааааааааааааааааааааа»! – раздавался в ответ многоголосый рев шагавших в колонне.

«Да здравствуют труженики текстильных фабрик Города-героя Ленинграда!»- надрывался голос в динамике, изнемогая после перечисления всех прочих отраслей ленинградской промышленности и их тружеников, но прежде всего отраслей группы А, а потом только доходя до славных ткацких фабрик Ленинграда, которые, как Кате объясняли, относились к группе Б.

Ибо отрасли группы Б, как говаривали на собраниях и политинформациях заезжие партийные пропагандисты (про них Катя как – то подумала: «Устроились, сволочи! Их бы к ткацкому станку! Интеллигенция!»), хоть и важны, но Родина живет индустриальной мощью в первую голову, но ведь и одевать советских людей тоже надо, и «текстильщики – не последние люди в нашей стране».

«Ураааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!» - еще громче отзывалось в воздухе, который раскалывался от крика ста тысяч глоток, и Катин голос иногда был слышен в этом гаме, ибо голос у нее был громок и силен как следствие каждодневной борьбы  с ткацким адом на фабрике.

И раздавалась музыка, извлекаемая из принесенных гармошек и аккордеонов, настоящих народных, каждому рабочему человеку родных инструментов, не то, что всякие там пианины и фортепьяны, слушать которые по радио Катя спокойно от возмущения не могла (и обычно, приговаривая - «интеллигенция!», радио выключала).

А тут и песни да озорные танцы в толпе…

Русский человек любит праздник, которого в жизни раз – два и обчелся…

Вот и Катя тоже, радовалась и праздновала вместе с другими такими же, как и она, честными тружениками.

Не то что некоторые, которые и работать толком не умели, да и праздновать им не дано…

Шагали дружно, в один такт, нога в ногу, бойко, энергично, как будто на врага наступали.

Особенно бойко после войны ходили  на шествия, после которых собирались у кого-нибудь на дому и отмечали  все вместе.

А что отмечали?

Да то, что выжили в войну, да дружбу свою пролетарскую, а что же еще?

С годами, правда, энергии становилось в праздники у ленинградских  трудящихся все меньше, и праздничные колонны как-то поредели что ли.

Но Катя ни разу не пропускала такие потрясавшие ее душу шествия.

Потом, после шествия, вволю накричавшись и напевшись, народ группами уходил отмечать радость праздника по домам да квартирам, в основном коммунальным.

Странно, но начальство почему - то уходило отдельно от остальных тружеников, как - то сразу исчезало из поля зрения – «У них что, свой праздник, что ли?» – думала Катя, и добавляла, как будто чертыхаясь - «Интеллигенция!».

Но значения этому особо не придавала.

А потом и застолье с друзьями по цеху, да с их семьями, да с родственниками.

В конце почти каждого застолья в карты играли, в дурака, конечно, в подкидного да «простого».

Иногда играли в странную игру, под названием «очко», но Катя в нее не играла – слишком мудреная была игра, да еще на деньги в нее часто играли, особенно работяги с  фабрики, грузчики да чернорабочие, те, что до этого в каких-то лагерях, что ли, в эту игру играли...

А во что еще можно было играть?

Ну, если только в домино. 

Все тогда вместе были, на праздники вместе ходили.

И День Победы выпадал на Катин день рождения, что все родственники и друзья рассматривали как чудо.

Катя собирала гостей, родственников, сестер родных и двоюродных, их детей, племянников и племянниц многочисленных, да немногочисленных коллег с фабрики.

Вот уж где, выпив чуть да закусив, был простор разговорам, душевным беседам простых русских, рабочих людей.

И хоть домик Катин был и неказист, и комнатка, где Катя жила после смерти мужа, была совсем мала, да скрипели доски на полу, если по ним пройтись тяжелым шагом, да стены как-то странно покачивались, когда было шумно от голосов гостей, или когда ветер сильный вдруг начинать хулиганить и выдувать из Катиного жилья остатнее тепло, натопленное маленькой печкой – «буржуйкой», все равно, места для гостей всегда хватало.

Правда, свекровь, еще когда жива была, приходила иногда на Катину половину в ожидании стопки, но получив решительный отказ, обиженно уходила, вдогонку изрыгая пару другую ругательств, стараясь испортить праздник, но Катя духом не падала и наезды свекрови решительно отражала.

Свекор, правда, не приходил, и то хорошо.

Настроение, конечно, портилось, но включив телевизор и услышав музыку и песни в исполнении народных артистов СССР и увидев любимых дикторов, Катя чуть успокаивалась.

Да и гости вставали всегда на сторону Кати.

Уважали они ее, глубоко уважали.

Так вот и проходили праздники.

А тут и природа оживала с весной, и огородный сезон наступал, и за работой на грядках и вовсе успокаивалась душа.

Огород, если дело было в мае, ждал заботы, любви, нежности крестьянской…

А там и лук сажать поспевала пора.  

В общем, праздники были редкими.

И главным праздником был сад - огород  вокруг дома, в половинке которого уместилась вся Катина жизнь.

Большой огород с садом рядом с маленьким домиком - деревянной коробочкой как будто с недоумением оглядывал его, стыдливо пряча его в своей зелени, как будто стыдясь его ветхости и неказистости.

Особенно было стыдно перед теми, кто проходил мимо, по переулку.

И дома вокруг, и сами не такие уж большие и роскошные, как будто с сожалением смотрели на это странное сооружение, где Кате суждено было прожить свой век.

Но увидев хоть раз огород и сад Кати в пору цветения, разве можно было сказать потом, что тот, кто посадил это зеленое буйство, расцветавшее всеми красками и оттенками неброской и короткой весны, нерадив и неработящ?

И соседи, и родственники, наезжавшие иногда к Кате в гости, удивлялись радению хозяйки, восхищались ее ловкости и трудолюбию.

Ведь она одна все это богатство в шестнадцать соток и тянула…..

 

*     *     *

 

Годы прошли.

Сколько их уже минуло? Нелегкие годы.

Голову Катину чуть посеребрило ближе к пенсии, а потом уж как - то быстро, не заметила как, и вовсе седина покрыла пылавшие когда-то ярким шатеновым разливом Катины волосы, которые она иногда вдруг распускала по вечерам перед сном, и они пышным и легким покрывалом падали ей на плечи, чуть вороша что-то сидевшее глубоко в памяти, чуть бередя что-то в душе.

Но Кате не свойственно было впадать в воспоминания, застыв надолго на одном месте или глядя куда-то там вдаль, как это показывали в фильмах, которые она смотрела иногда по купленному ею телевизору, этому чуду техники и окошку в страшный, непонятный мир.

Смотрела на ночь глядя, и тихо засыпала…

А за окном, за маленьким оконцем ее неказистого домика, в любую погоду и время года жил своей жизнью сад с огородом, летом буйно зеленый, зимой надежно закрытый теплым снежным покрывалом.

Ждал лета зимой и зимы летом, зная, что есть кому о нем позаботиться.

И лук терпеливо дожидался своей очереди быть посаженным и взойти в начале июля своим ярко зеленым пламенем, в очередной раз удивляя всех, кто приезжал или заходил к Кате, своей необычной сочностью и зеленым буйством.  

 

*     *     *

 

Много воды утекло с того времени, как приехала она в этот поселок под Ленинградом.

Много бед пришло в ее неказистый домик, но много и радостей было.

Сын Сережа вырос, техникум закончил, стал взрослым, самостоятельным, помощником по дому.

И сама Катя ветераном стала.

Государство щедро отблагодарило ее за достойный многолетний труд еще одним орденом Знака Почета.

«Наше оно, государство то» - вновь задумавшись, произнесла Катя в разговоре с кем-то из соседей по улице, неся домой два ведра воды с источника, что бил внизу, у железной дороги, т.к. водопровода в поселке не было, хотя протянуть его давно уже обещали, да все как-то времени у власти не было.

Да и зачем он, водопровод этот, когда и так можно?

Да и газ вон есть, из баллонов.

Воды принесешь, согреешь на газовой плите, и ничем не хуже, чем в городе….

 

*     *     *

 

Пятидесятилетие свое Катя отметила скромнее, чем сорокалетие за десять лет до этого.

Да и большая часть жизни уже позади.

Опять приехали  родственники, но уже не так много, как на сорокалетие.

Приехала младшая сестра, у которой подрос сын, а огорода все не было, о чем она переживала, как о главном, о том, чего не успела в жизни, о том, чего уже не нагнать.

И опять после застолья, когда выпито и съедено все, и тарелки вылизаны, пошли разговоры о жизни, о пережитом.

Странную фразу произнесла как-то Катя под конец встречи и душевного разговора с гостями:

«Нет, жить надо только до восьмидесяти. Кому потом нужен будешь?» - и все присутствующие с ней в целом согласились.

Некоторые, правда, чуть удивились такому повороту Катиных мыслей, ибо не могли понять, о чем это она…

Помирать что ли собралась?

И вновь, как и прежде, разговор зашел о Катином огороде и саде.

Ходили в огород и сад, и слушали Катины рассказы о том, что где растет и как должно вырасти в том году.

Все удивлялись, как быстро, несмотря на весну, огород с садом оживали за окном.

«Я ведь их подкормила!» - ответила Катя.- «С осени еще…» - добавила она.

Тут- то все и вспомнили Катину подкормку, и поняли значение вырезок из газет и из любимых Катей журналов.

И увидав еще раз ряды пустых бутылок на пороге домишки, в очередной раз удивились порядку в доме.

  Чехов со словаками в тот раз не стали поминать, да и не говорили давно уже про них ничего в газетах и по телевизору.

А если и говорили, то о том, что у них там все хорошо стало.

«Мы помогли» - удовлетворенно как-то, в ноябре уже, сказала Катя, смотря в полусне телевизор, а кому сказала, и сама не поняла, т.к. в доме никого в тот момент не было, и только осенний ветер чуть шевелил подгнивший шифер на крыше.

Да откуда - то сверху раздался вдруг страстный птичий клик, многоголосый гогот– то были гуси, летевшие, как им и положено в это время года, в южные страны.

Катя чуть поморщилась, как будто вспомнила что-то, и заснула.

В огороде у нее все было в порядке, и никуда улетать и уезжать не надо было, а дома - то оно всегда лучше

 

*     *     *

 

Вот и пенсия пришла.

С фабрики Катя ушла незамедлительно, сразу, как проводили с почетом на эту самую, «заслуженную»…

А что, разве не заслужила?

Уход на пенсию Катя отмечать не стала, а просто пригласила сестер, тех, что еще живы были, да их семьи с мужьями, у которых они были, да двух подруг, с которыми мыкалась на фабрике да по общежитиям с войны, да их мужей.

Свекровь со свекром к тому времени уже умерли, освободив Катю от тяжких хлопот, связанных с их пьянством, скандалами, а потом и с мучительной агонией тяжелой и больной старости.

Первым умер свекор, от рака.

И не старый ведь еще был!

Лет через десять и свекровь преставилась.

Тяжело страдала в последний год жизни, и отмучилась только через полгода после инсульта.

Кате как будто легче стало дышать, как будто жизнь ее получила какой-то не то импульс новый, не то ноша какая-то свалилась с плеч, но жить стало действительно легче, просторнее стало в жизни, а пенсия и отсутствие необходимости вставать утром и бежать сломя голову на электричку только усилили это странное чувство облегчения.

После смерти мамы, никогда даже и пенсии не получавшей и проводившей дни в молитвах и воспоминаниях о пережитом, Катя вдруг взгрустнула, стала какой-то странно задумчивой, поникшей даже.

Но потом быстро вернулось ей ее прежнее бодрое состояние и рабочий, боевой настрой.

Не привыкла она предаваться унынию и раскисать, ведь столько работы было в огороде да в саду!

И Катя с удвоенной силой принялась за огород и сад, все силы свои остатние вкладывая в это сладостное, всею жизнью своею выстраданное чудо – уход за землей, за маленьким этим участочком, где каждый квадратик был полит потом, обласкан любовью и, главное, подкормлен.

Всю свою нерастраченную силу и страсть отдавала Кате этой землице, этой кормилице, этой радости всей жизни.

И никогда еще лук не рос у нее в огороде так бурно и не наливался таким ярко зеленым соком, не был столь желанным, как в годы после выхода ее на пенсию.

 

*     *     *

 

Сын Сережа начал выпивать лет в четырнадцать, а может, и раньше попробовал.

Кто научил его, кто дал попробовать в первый раз, а потом и угощал от доброты душевной, – Катя так и не узнала.

Не уследила.

Да и как уследишь, когда постоянно на бегу жизнь проживать приходилось?

Сережа вырос, обзавелся семьей, дочка родилась, на радость и Кате тоже.

Катя, правда, невзлюбила невестку, ну так это всегда в России бывает – что ж тут страшного…

Ничего, стерпится как-нибудь, мы ж русские все, свои….да и Катя прошла через это, когда пришла «жить» в этот дом.

И свекровь со свекром были тоже на сахар.

Но годы шли, и все что-то не могло стерпеться, все больше и больше Катя с невесткой не ладила, все по каким – то пустякам ругалась, все ожесточеннее становилась эта ругань.

И все больше ругались невестка и Катя из - за Сережи.

«Не так воспитала!» - говаривала иногда невестка Кате после очередного Сережиного запоя и его очередного исчезновения на трое – четверо суток.

Катя огрызалась как могла, и обидно ей было – как же так! Всю жизнь свою отдала сыну, и на тебе, обиды теперь терпеть!

Пить Сережа не переставал – не было сил остановиться, бросить, «завязать», как говорят у нас в России.

Два раза лежал в больнице.

Во второй раз его едва выходили, «подняли с того света», как говорила Катя.

Умер Сережа в 36 лет, от язвы, скончался на руках одной из своих родственниц.

Врачи сказали, что нашли у него в крови алкоголь, и «поднять» его уже не смогли.

А ведь пить ему было никак нельзя.

А что Катя могла сделать?

Поди, ничего…

Хоронили все родственники из тех, кто жил в Питере, да школьные Сережины одноклассники, да кое-кто из его друзей, которые и сами были не прочь пропустить по рюмке, да по стопке, да по поллитра, да потом и еще.

Русский человек ведь удержу часто не знает….

Похоронили Сережу в одной могиле с отцом и дедом, хорошее дело сделали, благое.

Так и лежат они вместе, как одна трудовая династия, как большой след на земле, что мы все оставляем в итоге.

След честно прожитой жизни….

И мало кому так дано, так вот, в одной могиле….

 

*     *     *

 

Думали племянники и племянницы, и другие родственники, и знакомые и друзья, и соседи, и те, что жили напротив, и те, что жили рядом, и невестка с внучкой, что от смерти сына Катя не оправится.

Но уже на третий день после похорон видели люди, как в огороде у маленького, неказистого домика быстро сновала между грядками женщина небольшого росточка, в странном головном уборе, похожем на колпак.

Не успев появиться у одного края огорода с садом, она уже стремительно бежала на другой его край, туда, где нужна была помощь, где за три пропущенных дня накопилось много боли и страданий от неухоженности, от недополива и от недокорма.

Все в саду вздохнуло с облегчением, и даже старая, умиравшая яблоня как-то неожиданно расправила свои ветки, приободрилась, как старая женщина перед причастием.

Нет, не зря, не зря все это жило, замирало с осени на зиму и расцветало весной, и буйствовало яркими красками летом; был во всем этом глубокий смысл, тайна мироздания являла себя в Катином огороде и саду, и каждый прожитый год приносил радость от разгадки этой тайны.

 

*     *     *

 

Все сильнее становилась Катина нелюбовь к соседям, что жили в доме за изгородью.

К тем самым, которых она называла этим самым словцом «евреи».

Откуда у нее была эта нелюбовь, откуда взялась она?

Не из родной ли смоленской деревни, где рядом совсем было небольшое еврейское поселение, и куда они ребятишками бегали изредка, по праздникам, на ярмарку?

На «ярмонке», как ее называла мама, местные странные люди, непонятные им, крестьянам, продавали сладости, да скобяные изделия, да одежонку всякую, которую Катя и другие ребятишки из их деревни только и могли, что примерить, да и уйти оттуда, с обидой на то, что и купить то не могут ничего…

В общем, уже в детстве невзлюбила она этих странных евреев, и потом, когда взрослой стала и в город перебралась, эта ее нелюбовь становилась все сильней.

И отчего же?

Да она и сама не знала, отчего, но не любила их.

Да и зачем рабочему человеку любить кого-то?

«Рабочему человеку работать надо, а не рассуждать» - говаривала Катя в разговорах с близкими и редкими подругами, и те ценили ее мудрость, прямоту и искренность.

А соседи ее за изгородью вовсе и не евреями были, а какими-то латышами, что ли, как ей сказали в поселковом совете…

А кто такие латыши?

Да и в журналах, в «Работнице» и «Крестьянке», про них ничего вроде не писали…

Но фамилия у них была не русская, и поди ты разбери их.

Да и изгородь нормальную вокруг своего участка не могли возвести, или не хотели, и тоненькой деревянной перегородки с дырами им хватало.

Что за люди?!

И в саду не работали, а только отдыхали там по выходным со своими чадами, а потом еще и собаку завели.

И Катя по старой деревенской привычке, не любя соседей, называла их: «евреи».

  

 

*     *     *

 

                                                          

После смерти Сережи Катя, став пенсионеркой, огородом да садом только и жила.

А что еще осталось делать?

Ведь всю жизнь об этом мечтала – выйти утром во двор и увидеть это рукотворное богатство, эту красоту, посаженную, выращенную, подкормленную, любовью взлелеянную, иногда недосыпами да бессонными ночами.

Все было в ее саду и огороде.

Цветы Катя стала выращивать не сразу, а уж после того, как на пенсию вышла.

То были и пеоны, и флокусы, и георгины.

Роз Катя специально не выращивала, не особо ценя их нежную и хрупкую красоту, да и колючек их не любила, но на всякий случай не стала вырубать те кусты белой розы, что посадил еще свекор покойный, хотя и не сильно за ними и ухаживала.

Да и недосуг был…

Розы, слегка одичавшие, но особо и не обижавшиеся на такое несколько пренебрежительное отношение к себе, начали быстро заполнять свободное пространство в Катином саду.

Разрослись так лет через несколько, что Катя опешила - что это такое, куда это годится?

И стала понемногу подстригать розовые кусты.

И бутоны на них, когда наступало время расцветать, вдруг стали светиться каким-то особым светом, запылали вдруг какой-то особой белизной….

Красотой необыкновенной отмечен был сад к середине лета, да к осени, когда наступала пора собирать нехитрый урожай, посаженный и выращенный Катиным радением.

Чего только в нем не было!

Гордилась Катя яблоками, антоновкой да белым наливом, что собирала она со своих яблонек.

Поспевшие сливы свисали с веток, и если не снять их во время, то и попадать могли, так тяжелы были они набухшим соком, как молоком с вымени коровушки, пришедшей с луга на удой…

И лук! Лук!

Катя стала приторговывать плодами сада и огорода на рынках, возле вокзалов в основном, там, где и другие хозяйки - садоводницы и огородницы, труженицы, простые русские женщины, продавали свою нехитрую продукцию. Так укрепляла она союз рабочего класса с крестьянством, сводя у вокзалов советских производителей и потребителей в той удивительной стране СССР, стране тружеников, стране – надежде всего прогрессивного человечества.

И убегала от милиционеров, когда те внезапно появлялись откуда-то.

Внучка подрастала, что тоже было хорошим знаком.

Невестку Катя продолжала по старой доброй традиции не любить, но во внучке, умнице и красавице, так похожей на Сережу, души не чаяла.

Вот только домик их ветшал.

А подремонтировать да подлатать его было некому…

 

*     *     *

 

Все сильнее Катя не любила соседей, все не могла понять, почему они изгородь не могли поставить вокруг своего участка, выходившего одной своей стороной к ее огороду.

Все сильнее не могла она видеть спокойно, как соседи приезжали в свой дом по выходным из города, где у них была квартира и где они и проживали большую часть своей жизни.

Потом еще и на машине стали приезжать, что совсем лишило Катю душевного покоя.

«Что за люди такие!»- не могла успокоиться Катя, когда приезжавшие к ней раза два в год родственники и подруги по бывшей фабрике рассаживались за столом, чтобы выпить и закусить, а потом и поговорить о жизни, -«Ведь мы всю жизнь работаем, а жизни нормальной и не видели!»

Странная мысль вдруг пришла однажды Кате, когда лежала она как-то вечером на своей кровати, готовясь ко сну, - «Почему это одним все, а остальным – ничего?».

Никогда ничего подобного не приходило ей еще в голову, и вот на тебе!

Мысль эта все чаще волновала Катю, все чаще она задумчиво смотрела за окно вечерами, когда на улице было тепло и светло, или на стенку комнаты, когда за окном было ненастно.

Комната ее, где и обоям с занавесками было неуютно от тесноты, в такие моменты становилась совсем маленькой, и казалось даже, что стены ее вот-вот обвалятся внутрь, придавив всех, кто был внутри.

За стенкой что-то двигалось, раздавались какие-то звуки, что-то шуршало под полом.

«Мышей то развелось»- думала Катя, вспомнив, что кот у нее пропал недавно, и от этого мыши совсем обнаглели.

А другого кота или кошку заводить не хотела, - «Ведь их же кормить надо, кошек этих!», -

но потом Катя тихо засыпала.

Но в выходные, чаще в субботу, а иногда и накануне, вечером в пятницу, услышав некие звуки на улице и увидев некое движение в проходе между своим огородом и соседским, Катя понимала, что приехали они, соседи.

Если это происходило в пятницу вечером, Катя долго потом не могла заснуть, вертясь и часто принимая корвалола или валерьянки.

Если соседи приезжали в субботу или в воскресенье, то Катя, если была в огороде, выпрямлялась и стояла какое-то время, пристально глядя в сторону соседского огорода, потом пыталась некоторое время продолжить работу, но в итоге уходила в дом.

Потом уже, когда приезжали родственники, проведать ли, либо поздравить с очередным Днем Победы, Катя за столом никогда не пропускала момента указать в сторону соседского участка, и со словами «Приехали опять!», продолжала общаться с гостями.

И часто, вечерами в основном, подходила тихонько к изгороди, что обращена была к соседской стороне, и если за изгородью не было соседской собаки, что-то тихо произносила.

Один раз одна из племянниц, приехавшая Катю проведать и вышедшая вместе с ней в огород, услышала, что именно произнесла ее тетя - было это не громко, но ясно сказанное «сволочи!», и затем «чтоб вам всем!».

Племянница не могла сначала понять, кому адресовала тетя Катя это проклятие, но затем все же сообразила, кого имела в виду тетка.

Как-то раз возник конфликт из - за этой самой изгороди.

Соседи ведь ничего в  огороде у себя не делали, а только приезжали туда как к себе домой.

А тут еще пса завели, здоровенного кобеля, который полаивал часто на проходивших по улице людей, а иногда и просто так лаял, для порядку, давая знать, что он не спит, и чуть что, готов дать бой любому, кто покусится на покой своих хозяев.

И люди с опаской проходили это место в переулке, где жила и Катя, и соседи с собакой.

Но однажды летом, а дело было в начале июня, в самый разгар огородных работ, пес забежал на Катину сторону.

По недосмотру соседей забежал.

И как забежал?

Да через изгородь, через ту ее половину, которую соседи обязаны были отремонтировать!

Забежал, и сразу убежал, испугавшись крика странной женщины в колпаке.

То была Катя, что-то перебиравшая между грядками.

Крик этот, дикий и страшный, потряс пса, и соседи, которые недосмотрели, тоже испугались.

«Оооооооооооооооооой! Сволочи! Что ж вы делаете! Я на вас заявление напишу, я к участковому пойду!»

«Мы всю жизнь работаем! А вы что же делаете?! Не работаете и только приезжаете сюда и людям жить не даете!»

«Сталина на вас нет! Расстрелять вас надо! Из-за вас жизни нам нет! Чтоб вам……..»

Лицо Кати сначала потемнело, потом побелело, глаза ее были полны чем-то таким, что соседи не могли понять, но от чего пришли в ужас, ибо не видели и не слышали ничего подобного до этого, хотя и догадывались, что соседка их недолюбливает.

Чуть остановившись, чтобы перевести дух, Катя, держась за перекладину забора со своей стороны огорода, хотела продолжить, но на чем остановилась, уже и вспомнить не могла.

Но крик какое-то время продолжался, вырывался странными звуками из горла кричавшей, и непонятно уже было, что кричала она.

«……..ой, ………….свой, …………………..они, ………………….чем, …………чи!» - раздавалось еще какое-то время в переулке, и те жители, что жили в домах вокруг, замерли, чуть оцепенев.

Вся ее душа советской женщины, труженицы, всю жизнь отработавшей на ткацкой фабрике, жизнь эту положившую на благо государства, народа, не выдержала, как будто плотину какую-то прорвало, и вся масса хлынула через эту плотину, затопив все кругом.

И криком изошла ее грудь, и окрестные холмы сотряслись от ужаса, и мир пошатнулся.

«……..вно  ….……чье! …………генция     …….раная!» - последнее, что услышали оцепеневшие соседи, как те, к кому это было обращено, так и те, что жили рядом, и просто те, кому пришлось проходить мимо.

 

*     *     *

 

Соседи недели две после того не приезжали к себе в дом, а собака и вовсе потом у них более не появлялась.

Катя же долго не могла успокоиться, несколько дней подряд выпивая ложками капли валерьянки с корвалолом на ночь, а иногда и днем, вечером поздно выходя в огород и оглядывая его встревоженным взглядом, как будто что-то искала.

Подходила тихонько к изгороди у соседского участка и украдкой всматривалась, не приехали ли соседи домой….

Все ей казалось, что они приехали втайне от нее и привезли своего пса, который сидит в углу их сада и ждет, когда Катя уйдет к себе, а потом он опять заберется к ней.

Но соседей не было, недели две не было их видно.

Постепенно Катя успокоилась и стала, как прежде, на ночь перебирать вырезки из журналов, где так хорошо писали про сад и огород, про советских людей, которые подняли страну из разрухи, а потом и мир спасли от фашистов, и чехам помогли.

 

*     *     *

 

Вот только страна та, СССР, почему то развалилась - объявили, что три республики зимой, в самом конце 1991 года, подписали какой-то договор, и Советской Родины больше не будет, а будет какая-то другая страна.

«А хоть бы и другая! Лук - то у меня и так вырастит»- думала Катя, слушая диктора по телевизору. - «И цветы вырастут хорошие, и сливы с яблоками тоже».

«Ведь я же их подкормила» - удовлетворённо заключила Катя и заснула. 

 

*     *     *

 

Годы прошли, нелегкие годы.

Сколько их уже прошло, сколько!

Но жизнь, правда, не сильно изменилась, и каждую осень надо было подготовить огород и сад к зиме и к следующей весне, а весной надо было вскопать, посадить, подкормить…

В поселке вот только стали часто подворовывать, забираясь по ночам в огороды.

Это было ясно как день, да и случаев воровства в поселке становилось все больше, тех, что выявлял местный участковый, и сообщали о них в местной «стенной газете», которую вывешивали у поселкового совета.

Но чаще и вовсе не сообщали.

Катю воровство возмущало до глубины души: «воровать воруй, но зачем же у тружеников воровать?!»– возмущенно, как бы ведя мысленно разговор с воришками, вопрошала Ката.

«Что, совхоза мало?» - добавляла она.

«Работать не хотят, озоруют от безделья» - возмущалась вся ее человеческая природа, вся ее совесть рабочего человека.

Да и соседей ей было жалко, не тех, что приезжали к себе как домой из города, а тех, что жили через улицу, русских людей, как их называла Катя, тех, кому красота и рукотворное богатство огорода и сада были милей, чем покупка овощей и непонятных заморских фруктов в магазинах.

Но у нее у самой пока ничего никто до той поры не крал и в сад не забирался.

Раньше, еще когда свекор со свекровью живы были, у них на привязи сидел пес, здоровенный кобель, который мог при случае загрызть любого постороннего, позарившегося на чужое.

А потом пса не стало, а другого Катя не заводила.

«Да и зачем? Его ж кормить надо, да и едят они много, собаки эти»- рассуждала Катя.

И с тех пор Катя потеряла покой.

Ей стало вдруг чудиться летними ночами, как кто-то пробирается в сад, слышала она даже какие-то странные звуки за окном, иногда не спала до утра долгими белыми ночами, готовая выскочить на улицу в чем  была и дать отпор сволочам, посягнувшим на святое – на то, что вырастила своими руками.

И особо за лук боялась она.

Ни у кого не было в поселке такого лука!

Вот и украли!

Публикуется впервые. Рассказ любезно предоставлен автором