Статья о 20-летней борьбе мещанина Кравченко со злоупотреблениями цеховой и городской верхушки Киева (1821-1842 годы)

Могли ли предполагать короли польские, пожаловавшие и впоследствии не раз подтверждавшие городу Киеву магдебургское право, о котором, кстати сказать, мечтали многие города, во что переродится дарованное ими благо! Право это предоставляло городским общинам самоуправление и суд с тем, чтобы спасти их от произвола наместников, воевод и воинского сословия, чтобы горожане "ни от кого не зависели и сами себя ведали". Живи себе, пользуясь законным правом, и радуйся. Но, увы, люди так и не научились соблюдать правила игры. Обязательно что-то хорошее спустя какой-то период времени превращается в свой антипод. О злоупотреблениях киевского магистрата писали многие исследователи прошлого века, но из всех этих историй, поведанных ими, меня буквально потрясла одна. Чем? Да тем, что один обычный киевский мещанин "ставил на уши" и регулярно возвращал в это состояние практически все городское правление в течение почти 20 лет.

А причина-то была пустяковая - очередные выборы некоторых городских чинов проводились не шарами, а голосами (то есть голосование было не тайным). О чём герой нашего повествования, фамилия которого была Кравченко, сделал старшѝне замечание (звучит, как музыка!). Но никто не обратил внимание на мелкую сошку. Знали бы Балабухи, да Лакерды, да ещё пяток знатных киевских фамилий, чем для них это обернется, верно бы десять раз проголосовали шарами, только бы удовлетворить чувство справедливости рядового горожанина. Потому как взял да и написал этот самый горожанин жалобу губернатору, засим выборы аннулировали и назначили новые. Старшѝна возмутилась и, назло что ли, следующие выборы снова провела голосами. Да ещё и обозвала Кравченко человеком "беспокойным, из мещанского общества". Видимо, уже тогда люди болезненно относились к налепленным к ним ярлыкам, потому что Кравченко после этого долго и упорно ходил к войту[1], "убедительно и слёзно" прося уничтожить обидное для него определение. Войт клялся на иконе, что исполнит его просьбу, но так и не выполнил своего обещания.

Терпение оскорбленного киевлянина лопнуло и понеслись жалобы во всевозможные правительственные учреждения и лично высшим сановникам государства. В них речь шла уже не о пустяках, а о крупных злоупотреблениях. Основное обвинение Кравченко состояло в том, что магистрат самовольно взыскивал с мещан значительное количество лишних денег, чем разорял их и "приводил к нищете".

Магистрат ответил, что, мол, Кравченко не имеет права выступать от имени целого общества. Однако нашлось 40 смельчаков, которые выдали ему "верющий лист" (доверенность) о том, чтобы он смог "доходить по начальству защиты и правосудия". Вы не поверите, но по жалобе поборника справедливости была назначена следственная комиссия. Магистрат продолжал делать большие глаза и наносить удары ниже пояса - кого вы слушаете, Кравченко этот, да и прочие, подписавшие доверенность, - банкроты, "порочные люди", которые состоят под судом и т.д. Но комиссия сразу пустила в ход тяжёлую артиллерию, задав вопрос - почему вообще магистрат, которому положено ведать только тяжбами и уголовными делами, "вмешался в раскладку на мещан излишних денежных налогов сверх указанных податей"? Тут уж старшѝна с пеной у рта стала доказывать, что право раскладки налогов числится за ней испокон веков, а что до того, как распоряжается магистрат "лишними" деньгами, так он уж, извините, отчитываться ни перед кем не обязан, только "пред старшими и знатнейшими из поспольства[2]".

Вот так, в обстановке яростных препирательств, следствие с большим скрипом продвигалось дальше - рассматривались счётные книги, сохранившиеся документы, проводились допросы (кстати, в присутствии Кравченко). На них вызывали цехмистров и альтерманов[3], которые руководили делами цехов с 1813 по 1821 гг. (именно за этот период хозяйствования обвинял их Кравченко) и имели непосредственное отношение к злоупотреблениям. Все они отвечали однообразно - подати от сборщиков или от цехов принимали, деньги вносили в казначейство, а кое-что тратили на цеховые нужды, излишек же передавали войту или кому-нибудь из членов магистрата. Естественно, расписок практически ни у кого не было - кто-то ссылался на ужасный пожар 1811 года (ха-ха), кто-то на неграмотность, а кто-то "простодушно" признавался, что выбросил документ, считая его "ничтожным".

Вообще же, что касается финансовых документов магистрата, создавалось впечатление, что призывы комиссии предоставить их уподоблялись гласу вопиющего в пустыне. В конце-концов магистрат представил кое-какие тетради, но не за все годы, не всех цехов, да ещё и черновые (что служило оправданием наличия там поправок и помарок). Всё это было направлено на то, чтобы комиссия не вычислила действительной суммы произведённой растраты. Следователи всё же поднатужились и, сопоставив собранные с таким трудом данные в городе с данными губернского казначейства, высчитали, что растрата составила 40 тысяч рублей. Магистрат пораскинул мозгами и представил оправдательный списочек затрат на нужды общества, который как раз покрывал нужную сумму. Всё это было шито белыми нитками, но губернскому правлению, видно, надоело барахтаться в жалобах и доносах, и в 1824 г. было решено принять оправдания магистрата, но лишь в том случае, если мещане Киева письменно подтвердят своё согласие со списком расходов. Затруднений такое условие не вызвало - за четыре дня при "незначительном" давлении магистрата было собрано 600 подписей (кстати, среди них были подписи и подсудимых, то бишь членов магистрата и всех, кто принимал участие в городском самоуправлении).

Казалось бы, инцидент исчерпан, но киевский Дон Кихот не успокоился - опять были направлены жалобы губернскому прокурору, в Сенат, а также министрам юстиции и внутренних дел. Кравченко писал об упущениях и неясностях, допущенных следователями. Его поддержал губернский прокурор, достаточно весомая фигура, чтобы Сенатом было предписано назначить новых следователей. Среди прочего Кравченко упоминал, что оправдательный-то список расходов магистрата не годится! Потому как на нужды города, перечисленные там, определена по штатам особая сумма - она уже была заложена в бюджет города при исчислении полагаемых податей. Собственно говоря, Кравченко разгромил упомянутый список по каждому пункту. Кроме того, он напомнил о следующем обстоятельстве: чтобы взимать с горожан "лишние" деньги, следовало бы заручиться согласием всего городского общества (а не 600 избранных). К тому же киевлянин в прошении министру юстиции подробно сообщил, каким способом прежние следователи вместе с членами магистрата собирали подписи у горожан, а именно "насильным образом и разными угрозами". Так что извините, господа хорошие, но...

И следствие возобновилось, сопровождаемое всевозможными препятствиями и проволочками, отказами предоставить налоговые книги и тетради, прикрываемые нескончаемой перепиской и пререканиями. Дело пролежало без движения год, пока министр внутренних дел наконец-то "обнаружил строгость и беспристрастное отношение к подсудимым": он не посчитал возможным прекратить дело. И вновь последовала переписка между следователями и магистратом с требованиями прислать недостающие тетради и указать виновного. Понуждаемый губернским правлением к ответу, магистрат, на этот раз кроме уже набивших оскомину фраз: "никаких книг, записок, счетов, бумаг и пр[очего] по сей части не имеется и были ли когда оные, сведений иметь не можно", добавляет кое-что новое. А именно: решает "выдать" виновных - из названных восьми фамилий пять принадлежали умершим чиновникам. Шёл, кстати сказать, 1828 год, т[о] е[сть] восьмой год конфликта. Правда, Кравченко получил некоторое подкрепление в лице нового следователя, некоего Водынского, обнаружившего при расследовании энергию и бескорыстие. Он быстро раскусил новую "хитрость" магистрата и, отчитываясь о причинах пробуксовки расследования начальству, жаловался: "члены магистрата уклоняются от ответов и пояснений, взваливая всё на умерших, и тем задерживают ход дела". Кравченко и Водынский не раз указывали (совершенно безрезультатно), что пока власть в городе находится в руках подсудимых, следствие не продвинется. А тут ещё должность прокурора в Киеве занял родной сын войта, Н. Киселевский. Он срочно потребовал дело к себе с явным намерением поскорее его закончить. Подсудимые воспряли духом и в свою очередь пожаловались на то, что у следователя наблюдается "наклонность к доносителю" (т[о] е[сть] Кравченко), и требовали отстранить его от следствия. Губернское правление, конечно же, приняло сторону старшины и сделало выговор Водынскому за "домогательство и навлечение на членов магистрата и управы ремесленных цехов сокрытие нужных сведений", предписав ему, однако, на всякий случай потребовать от обоих учреждений "доказательств, ответов и оправданий по жалобе Кравченко". Магистрат упорно молчал, и комиссия, не получив от него никаких доказательств, ответов и оправданий, почему-то была принуждена закончить дело (вот уж действительно: молчание - золото!). Но на прощание Водынский всё-таки исхитрился из отрывочных данных, черновых записей, сохранившихся расписок вычислить настоящую сумму растраты за 1813-1821 гг., которая составила почти 119 тыс[яч] руб[лей] и которую он полагал взыскать с виновных и возвратить потерпевшим. Но магистрат твёрдо стоял на своем, признавая только прежние 40 тыс[яч] руб[лей].

После почти что десяти лет свистопляски все документы были отданы контрольному отделению Казённой палаты, признавшему растрату совершённою, но - в сумме 68,5 тыс[яч] руб[лей]. Кроме того, за насильственное собирание подписей контрольное отделение решило виновных привлечь к уголовной ответственности, так же как и скрывавших финансовые документы членов магистрата; велено также было впредь во избежание злоупотреблений завести шнуровые приходно-расходные книги. А следователю Водынскому, естественно, объявить выговор за медлительность и другие упущения в следствии. Уголовная палата, куда после поступило дело, согласилась с мнением Казённой.

Да только вот гражданский губернатор и министр внутренних дел разошлись с ними во взглядах. Губернатор посчитал, что со взиманием "лишних" денег всё было законно, и способ сбора подписей мещан, оправдывающих растрату магистрата, вызывает полное доверие, а вот "беспокойный мещанин" никакого права "катить бочку" на старшину не имеет, ведь его доверенность должна была быть подписана двумя третями всего общества. Но пребывая с собой в противоречии, губернатор всё же поддержал распоряжение Казённой и Уголовной палат завести шнуровые книги - "для предупреждения на будущее время подобных злоупотреблений".

А министр внутренних дел со своей стороны заявил, что, поскольку в рассматриваемый период в последние восемь лет взысканий податей жалоб на обременительность поборов не поступало, а Кравченко сделал свой "донос" из вражды к членам магистрата, из которых к тому времени многие умерли (а, мол, тяготы погашения растраты лягут на их "бедные" семьи), да и собранные деньги были потрачены "на благо" горожан, то он, министр, находит возможным (вы обхохочетесь!) освободить членов магистрата от ответственности и снять наложенный на их имущество запрет. И Сенат, соглашаясь с мнением министра и губернатора, 6 марта 1842 г. (спустя 20 лет после начала дела), подтвердил их решение.

Меня утешает вот какое смешное соображение. Доводилось вам ночью просыпаться из-за тоненького писка комара, то атакующего, кусающего, то временно отступающего? Помните, как изматывало вас это обстоятельство, как чесались мелкие незначительные укусы, как мешало вам это спать и как бегали вы по комнате с чем-нибудь в руках, дабы прихлопнуть зануду? Так вот поступки нашего мужественного земляка вызвали в памяти строчки из незабвенного произведения Чуковского, посвящённого вышеназванному насекомому:

Тут откуда-то летит маленький комарик,
И в руке его горит маленький фонарик.
"Где убийца? Где злодей? Не боюсь его когтей!"
Подлетает к Пауку, саблю вынимает,
И ему на всём скаку голову срубает!"

Ну и что из того, что нашему герою не удалось срубить голову Мздоимству, Жадности, Бесчестью? Всё же "фонарик" его (в виде многолетней переписки со всевозможными учреждениями и персонами) осветил и донёс до нас почти через 200 лет образы знатных хапуг, да и сам он достаточно попортил им нервов, не дав возможности в своё удовольствие попользоваться награбленным. Может, и не делали бы они всего этого, зная, что потомки увидят их в такой неприглядности, а может, нынешние, предвидя грядущие разоблачения и анализ своих неблаговидных поступков будущими исследователями, тоже в нерешительности замрут прежде, чем протягивать руку?.. (Мечты, мечты...)

Источник: Мир денег. К. – 2001. - № 03. – С. … (по сайту «Finance.ua к деньгам» - ссылка устарела)