Более полувека русский радикал с тоскою и нетерпением ждёт крушения деспотического правительства, которое своим существованием «позорит». По его патриотическому выражению, его «родину». Всё это время он тщательно следит за всеми затруднениями, на которые наталкивается царское правительство в управлении развивающимся обширнейшим государством. При каждом из таких конфликтов радикал громко заявляет о беспомощности азиатского правительства, о невозможности для полицейского режима справиться с растущими потребностями европеизующейся страны; всякий раз он предвещает самодержавию немедленную гибель, пророчит полное государственное банкротство. Но увы!.. в силу какого-то странного и, для бедного русского радикала, фатального рока, самодержавие живёт поныне с этими бесчисленными зародышами разложения и гибели; каждый раз оно грубо, по азиатски, решает встречаемый на пути конфликт и из каких-то непонятных для радикала источников черпает силу для дальнейшего своего существования и тем самым, к ужасу и горю своего противника, становится всё крепче.

С момента объявления происходящей ныне войны предвещания самодержавию немедленной гибели в особенности усилились и стали высказываться русским радикалом несравненно настойчивее, нежели когда-либо. Все нелегальные русские газеты переполнились статьями, заключающими подробнейшие вычисления и всесторонние доказательства того, что царское правительство само почувствовало себя на краю гибели. Только безвыходным, прямо отчаянным положением можно объяснить, что оно затеяло этот безумно рискованный и авантюристский шаг, столь нелепо азартную игру. Народные массы взбудоражены и заражены крамолой до глубины; общество даже в самых легальных слоях озлоблено против правительства: при таких условиях, царь не найдёт нигде поддержки, не найдёт кредита ни на одной из европейских бирж; и он идёт прямо навстречу своему Седану, по крайней мере, второму Севастополю…

Однако русское правительство очень скоро принудило революционера понизить тон. Не более, как через месяц после объявления войны, оно успело показать революционеру, что на своей стороне оно имеет, вопреки всему, что пишется в революционных газетах, - не только те консервативные слои общества, которые всегда служили опорой престола и отечества. На его стороне элементы совсем свежие, прогрессивные либералы, т.е. значительная // (с. 253) часть того самого передового общества, которое революционер считал своим, и которое он издавна пытается натравить на царя. «На самом краю гибели и банкротства», «в самом безвыходном положении», силы самодержавия не только освежаются, вдохновляются, но и прямо множатся. Царизм укрепляется, поднимает, несмотря на всю ничтожность и смехотворство своих народных демонстраций, столь сильную волну всероссийского патриотизма, что последняя заставила даже русского революционера серьёзно считаться с нею. В № 61 «Искры» он считает необходимым объясниться перед царскими писаками в том, что он не изменник, способный войти в союз с японским правительством; а в следующем, 62-м № того же издания он прямо говорит, что он патриот получше всех бывших русских патриотов, способный не менее других, а напротив больше их и разумнее заботиться и любить «целое».

Неужели злосчастный рок всё ещё попрежнему готовится преследовать русского радикала-революционера? Неужели его разочарованиям не суждено окончиться?

Ведь современный русский революционер, как социалдемократ, в последние десять лет готовил нужную ему революцию так усиленно и по самым последним, новейшим европейским методам, отбросив старые доморощенные средства самобытного социализма. Он изучил, повидимому, в совершенстве и применил в полном виде всё искусство привлечения рабочих для извлечения общества от всяких его недостатков и противоречий, искусство, испытанное, как говорят, повсюду в Западной Европе и оказавшееся безошибочным. Ему удалось составить и кое-какие рабочие батальоны; и он уже не раз, указывая с гордостью на эти плоды своей деятельности, с твёрдою уверенностью объяснял либеральному обществу, что оно в лице этих батальонов приобрело, наконец, действительную реальную силу для борьбы с царём – народные массы, впервые в истории России выступающие на борьбу за прогресс. Неужели вся эта работа, исполнявшаяся с такою уверенностью, по столь испытанным методам, не должна достигнуть своей цели?

Русское рабочее движение, руководителем, даже чуть ли не творцом, которого считает себя социалдемократия, приняло уже обширные размеры и имеет за собой очень интересную историю. Но достаточно вспомнить последний его эпизод, чтобы убедиться, насколько это движение не желает считаться с социалдемократическими формулами и законами, насколько испытанный метод многого не предвидел; а если указанное событие рассмотреть поближе, то мало-по-малу станет обнаруживаться и причина злоключений русского радикала.

Прошлогодняя всеобщая стачка на юге России не только не подготовлялась; она даже никем не предполагалась и не ожидалась. Революционер предвидел её столь же мало, как и общество и правительство. // (с. 254)

Социал-демократы, а вместе с ними и все русские революционеры пытаются изобразить это движение, как не вполне осознанный массами протест против самодержавного строя. Но для всякого очевидно, что русский революционер собственные пожелания выставляет за совершившиеся факты. Не будем уж говорить о том, что был момент в этом движении, именно в Одессе, когда массы совершенно недвусмысленно выступали прямо против стремлений русского революционера – это был очень непродолжительный момент, когда стремления масс ярко ещё не выразились. Точно также, достаточно лишь упомянуть, как об общеизвестном факте, о том, что начало прошлогоднего движения, движение бакинских рабочих, представляло собой экономическую стачку в полном смысле этого слова. Но мы утверждаем, что и при рассмотрении всего движения, в его целом, вполне развившемся виде, не трудно заметить, что основное стремление масс направляется совсем не в ту сторону, куда пытаются отклонить эти массы усилия революционеров.

Пока, в подтверждение только-что сказанного, мы отметим здесь следующие особенности прошлогоднего движения.

Во-первых. Несомненным стремлением рабочих масс было распространить движение повсюду. В Киеве, Екатеринославе и др. достаточно было первого слуха о всеобщей стачке, происходящей на Кавказе и в Одессе, для того чтобы вызвать в массах неудержимое стремление устроить всеобщую приостановку производства и всякого движения и в своём городе. Напротив, революционерам в это время понадобилось всесторонне обсуждать дело, стоит ли присоединяться к движению.

Вот в какое настроение привело киевский социалдемократический комитет известие о рабочем восстании:

«Вести с юга былине особенно утешительны для партии: стачечное движение, охватившее Кавказ и перебросившееся в Одессу, не имело вполне организованного характера, началось, повидимому, стихийно и не приобрело в достаточной степени политической окраски».

Рабочее восстание, как бы оно широко ни разлилось, для русского революционера «неутешительно» и нежелательно, раз оно «стихийно» и без «политической окраски»!

«Почва для устройства стачки в Киеве имеется, но важно обсудить принципиальный вопрос, следует ли её организовать, если Комитет не сможет придать ей ярко политической окраски и всё время руководить ею, сохраняя свою власть над стачечниками» (!) (Правдин. «Революционные дни в Киеве», стр.4. Курсив здесь и ниже наш).

И только тогда, и только там, где становилось вероятным, что массы поднимутся и без призыва революционных организаций, последним // (с. 255) не оставалось ничего другого, как издать прокламации, призывающие к забастовке. Иначе они рисковали, что движение пойдёт совершенно помимо них. В отчёте Екатеринославского комитета Р.С.Д.Р.П., помещённом в № 42 «Искры», говорится:

«В конце июля, Комитетом для выяснения положения было устроено несколько специальных собраний… Указывалось, что момент для стачки неблагоприятен… (Но) впоследствии… по собранным сведениям было видно.., что настроение у всех напряжённое: все ждут не дождутся стачки; что будем ли мы призывать или нет, она начнётся; что войска не помешают ей начаться, так как к плохому экономическому положению прибавилось чувство солидарности, очень быстро растущее под влиянием известий о стачках в других городах». Потом, когда по разным поводам социалдемократическая стачечная комиссия отложила стачку на два дня, - "привести это решение в исполнение было трудно: последняя неделя перед стачкой проходила для всех очень томительно; все ждали её и все спрашивали: когда же начнётся стачка? Когда более близким рабочим говорили, что она отложена на четверг, седьмого, то они были очень недовольны этим так как боялись, что масса не станет дожидаться призыва организации и начнёт стачку сама"».

Итак, в то время, когда рабочие массы стремятся вполне недвусмысленным образом распространить забастовку повсюду, революционер не считает нужным даже подражать им; и там, где массы сами не производят достаточного на него давления, он молчит, хоть и имеет организации по всей России.

Во-вторых. Представляя себе своё движение всеобщим, массы сообразно с этим стремились придать движению повсюду соответственный характер, характер повсеместного рабочего восстания. С этой целью, путём забастовки, а где она не удавалась, путём прямого насилия, массы стремились лишить города не только всех средств передвижения, но даже освещения, пищи и воды. Революционеры эти шаги масс считали недопустимыми, и против этих «незаконных» приёмов выступали, как соц.-дем.-ие комитеты, так и отдельные спропагандированные ими «сознательные» рабочие.

«В первый день стачки, говорится в цитированном выше описании Правдина, были попытки со стороны некоторых экспансивных рабочих задержать поезд, идущий на Курск, но организованные рабочие убедили их оставить своё намерение» (Стр. 38).

В особенности Бакинский комитет отличался прямо противодействуя восстанию и подавляя всякое стремление масс к более энергичному давлению на буржуазное общество. «Даже останавливая работы, говорит одна из прокламаций, мы должны избегать насилия и не заставлять присоединяться к стачке рабочих, которые этого не желают: // (с. 256) пусть их…» («Рев.Рос.», № 32). Бакинский комитет, напуганный поджогами, к которым прибегали рабочие, возмущённые отказом капиталистов, не постыдился даже провозгласить в таких словах окончание стачки: Пора «поскорее окончить эту, затянувшуюся для обеих сторон, тяжёлую борьбу» (там же). Не постыдился апеллировать прямо к малодушию: казаки, полиция, солдаты «станут прибегать к особым мерам, начнут бить, стрелять, арестовывать всех и каждого, чтобы запугать вас» (там же). Здесь, как говорят, была образована даже из соц.-дем.-их рабочих стража для охраны имущества буржуазии.

Такое поведение отдельных комитетов вся соц.- дем.-ая партия признаёт вполне рациональным, а центральный партийный орган в статье Засулич (Прилож. к брош. Правдина) объяснил, что для русской соц.-дем.-ии невозможна другая тактика до тех пор, пока восстающие массы не потребуют единодушно и ясно конституции; тогда лишь допустимо восстание, не отступающее ни перед какими крайностями.

Что касается соц.-рев.-ов, то последние, хотя и декламируют о вооружённых демонстрациях, но лишь только массы пытаются проявить насилие по отношению к обществу, они, конечно, ещё твёрже, нежели соц.-дем.-ты, стоят за мирный, благородный способ действий. Цитируемый нами выше рецензент «Рев.Рос.», осуждающий Бакинский соц.-дем.-ий комитет за его миролюбие и антиреволюционность, всё же любуется вдоволь мирным характером Бакинской стачки:

«…Точно так же не бастовали, или почти не бастовали: пекари, булочники, мясники, извозчики, торговля также не прекращалась. Таким образом, буржуазная публика не чувствовала особенных неудобств от стачки. Народ, этот новый самодержец, спокойно, милостиво и умеренно пользовался своей неограниченной властью, радуясь как ребёнок своему неожиданному могуществу».

В конце концов оказывается, что в обуздывающих насилия действиях соц-дем.-его комитета было немало величественной красоты.

Сделаем вывод. За полгода до возникновения японской войны, на юге России поднялись на борьбу сотни тысяч рабочих, стремясь вызвать в России всеобщее рабочее восстание. Радикальное общество, ожидающее конституции, и его представитель, русский революционер, заявили: пока не надо… рискованно… опасно… События, требуя немедленного ответа, поставили резко вопрос: как относится революционер к рабочему восстанию в современной России? Они отняли возможность у революционера расплатиться с рабочим и на этот раз лишь векселем на будущее; они произвели учёт его высоким, «социалистическим», «социалдемократическим», «чисто пролетарским» идеалам, и результат получился в высшей степени интересный. Революционер перед лицом правительства, которому он полвека грозит революцией, должен был раскрыть // (с. 257) свою душу и признаться, что в состав его «революционных» планов входит твёрдое противодействие рабочему восстанию, рабочей революции.

Нельзя сказать, чтобы это для правительства было совершенно неожиданной новостью. Крайностям и насилиям, к которым нередко прибегали русские рабочие в своих бурных стачках, революционер имел случай не раз высказать своё неодобрение; а по отношению к западноевропейскому «правовому» государству он часто считал своим долгом заявлять свою лойяльность и не забывал высказывать безусловное порицание рабочим бунтам в таких «свободных» государствах.

Но всё-таки для правительства оставалось ещё не вполне выясненным: не хочет русский революционер рабочей революции, или же он в самом деле не может, как он сам объясняет, стремиться к ней, по трудности и невыполнимости дела? Прошлогодние июльские события дали прямой ответ: русскому революционеру не нужно поднятого рабочими массами, происходящего на его глазах, рабочего восстания – он его не желает.

Итак, между стремлениями русского революционера и стремлениями рабочих масс существует глубокий антагонизм. Этот социальный антагонизм революционер всеми силами старается скрыть. Но, несмотря на все его усилия, антагонизм этот давно обнаруживается, а в прошлогодних летних событиях обнаружился чрезвычайно ярко. Вот этот-то социальный антагонизм и вытекающее из него противодействие революционера рабочему восстанию дают самодержавию жизнь, на глазах русского революционного движения последнего полувека, точно так же, как июньское избиение парижских рабочих французскими демократами в 48 г. дало жизнь Третьей империи.

Вот где злой рок русского революционера, столь неумолимо преследующий его. Он заключается в нём самом, в природе его стремлений, желаний, планов.

Если пролетарской революции, рабочего восстания боится даже сам революционер, то как же не трепетать перед ним русскому либеральному обществу; как ему не удерживать при жизни твёрдой самодержавной власти, несмотря на все её беснования?

Но мало того. Этот антагонизм между русским революционером и рабочим движением даёт самодержавию не только жизнь; он даёт ему возможность расти и крепнуть, ибо радикальные элементы каждого поколения, напуганные красным признаком, оно на следующий день привлекает к себе на службу.

Этот антагонизм даёт возможность самодержавию в борьбе с противником удерживать свои старые, азиатские средства гнёта и истребления крамолы; по отношению к революционному движению, которое само боится бунта рабов всего мира, можно безопасно применять самые // (с. 258) зверские приёмы, раз это движение, по мнению правительства, не в меру разошлось.

Этот социальный антагонизм позволяет русскому правительству затевать самые наглые планы, самые авантюристские предприятия, вызывать к жизни и организовывать самые зверские инстинкты своих верноподданных. Оно могло бы затевать в десять раз более широкие еврейские погромы, не боясь собственноручно нарушать общественный «порядок и спокойствие»: как бы ни был расшатан этот порядок, народных масс некому повести к их собственному восстанию, к рабочему восстанию[1].

Наконец, социальный антагонизм между революционером и рабочими дал возможность правительству предпринять грандиознейший проект укрепления «престола и отечества» и, затевая войну на крайнем Востоке, создать для всех мракобесов их великую эпоху, их красные дни, по поводу которых они и ликуют так победоносно в настоящее время.

После июльских событий правительство могло бы безбоязненно предпринять ещё более рискованную войну, чем японская: в самых неблагополучных и трудных обстоятельствах обнаружившееся противодействие русского революционера рабочей революции предохраняет государство от революции вообще.

Правительство может устраивать самые беспощадные бойни, может убить в своих военных авантюрах несметное число человеческих существ; - русский революционер, - всё равно ученик ли он Лаврова, Маркса или Кропоткина, - не в состоянии поднять к восстанию против государства народные массы в России. Ведь он противник тех, исключительно рабочих, стремлений, которые одни могут увлечь // (с. 259) массы, которые в прошлом году, несмотря на парализирующее действие революционера, подняли весь юг России. Ведь он, в лучшем случае, защищает против капиталистов и государства лишь такие минимальные претензии рабочих и такие безопасные, тред-юнионистские способы рабочих завоеваний, с которыми давно освоились государственные мужи, и которые умиротворять и удовлетворять грошами они давно научились без малейшего потрясения буржуазных законов.

Против наглости самодержавия русский революционер, конечно, будет протестовать, угрожать революцией. Но, вследствие его антагонизма с рабочими массами, его социалистическая деятельность, оторванная от реальной борьбы рабочих, противостоящая ей и превращающаяся, таким образом, в религиозную проповедь, вызывает лишь такие «демонстрации», для подавления которых достаточно силы одного полицейского участка, вызывает лишь протесты отдельных личностей, которые, как бы они ни были геройски, не находят отклика в массах, ибо гордо от них обособляются.

Одним словом, современный русский революционер, как его ни раздражай, как над ним ни издевайся, не решится ни за что на шаг, противоречащий его природе, на рабочее восстание, на тот пожар, который летом прошлого года, как неудержимая стихия пронёсся по стране, который, как зараза, захватил самые забитые, казалось, массы, против которых не изобретены рецепты ни в каких арсеналах европейской государственной мудрости. Правительство убедилось окончательно, что для такого пожара современный русский революционер искры не бросит, как бы он ни был возмущён его наглостью и в каком бы затруднительном положении оно не очутилось при своей рискованной политике.

А если бы даже, во время предпринятой на крайнем Востоке азартной игры, случайно и независимо от революционера опять вспыхнуло всеобщее стачечное восстание, царское правительство уверено, что революционер, не менее прошлогоднего, проявлял бы благоразумие и такт, не распространял бы пожара на всю Россию, а, напротив, так же, как и в прошлом году, призывал бы к мирному благородному способу действий, удерживал бы рабочего от насильственных шагов, защищал бы от поджигателей фабрики и прочее имущество буржуазии.