[...]

Третья конференция профсоюзов

Методом борьбы меньшевиков против экстремизма была организация. Средства организационной работы использовались уже в первые дни революции, когда надо было вовлекать трудящихся в Советы и укреплять их власть. В последующие месяцы эти средства служили подкреплению призывов к самоограничению трудящихся при выдвижении экономических требований. Будучи важнейшей частью революционной стратегии после 1905 г[ода], организационная работа меньшевиков носила характер, в корне отличный от принятого их соперниками-большевиками. Концепция «открытых» рабочих организаций, управляемых самими трудящимися, была развита меньшевиками в России при появлении легальных возможностей создания рабочих организаций, открывшихся после революции 1905 г[ода]. Эта концепция была тесно связана с другой — меньшевистской концепцией цивилизованного, граждански ответственного профсоюзного движения по образцу зрелых европейских движений, прежде всего руководимого германской социал-демократией. Открытые рабочие организации были призваны служить преградой для экстремистских, стихийных форм борьбы трудящихся, а с другой стороны — через опыт самоуправления и демократических процедур выступать в качестве «очагов формирования кадров рабочего руководства» или «школ обучения социализму»[1].

Тема организационных задач вышла вновь на первый план // (с. 301) в конце марта 1917 г[ода] в деятельности меньшевиков-практиков, когда некоторые из них вернулись из-за границы, например Шварц, Гарви, Д. Кольцов. В своих статьях, брошюрах и резолюциях они вместе с практиками, остававшимися в военные годы в Петрограде, поставили перед происходившей тогда конференцией Советов вопрос об особой важности профсоюзов среди других организационных форм рабочего движения и высказались о том, какие именно «правильные» качества должны быть им присущи. Только профсоюзы, подчёркивали они, способны должным образом организовать экономическую борьбу рабочих. Меньшевики не отрицали роли политических партий, Советов, фабзавкомов[2] в мобилизации и сплочении рабочего класса. Но они настаивали на чётком разграничении задач экономической борьбы пролетариата и его борьбы за политические цели. Что касается экономической борьбы, то она должна вестись в интересах всего рабочего класса, а не его отдельных категорий. Для решения этой задачи требовались рабочие организации, опирающиеся на широкую базу. Первичными звеньями этой борьбы призваны выступать профсоюзы, которые должны строиться предпочтительно на производственно-отраслевой основе, а не на основе цеховых перегородок. Все профсоюзы должны признать над собой руководство «центральных бюро» в общегородском масштабе[3]. Словом, меньшевики хотели иметь подлинно рабочие организации, которые приучали бы своих членов действовать правильно, сторонясь безрассудных акций и готовя их к будущей роли в обществе.

Меньшевики-практики одобряли новые возможности организационной деятельности, открывшиеся с революцией. Но Советы, по их представлению, были чисто временной заменой профсоюзов, утративших свою силу и значение за годы войны. А их вмешательство в трудовые споры означало отклонение от верного // (с. 302) курса экономической борьбы в условиях буржуазной революции. Поэтому меньшевикам-профсоюзникам в Петрограде и других местах пришла в голову мысль, что было бы полезно использовать «авторитет, аппарат и материальные средства» Советов на цели восстановления профсоюзного движения[4]. Они вошли в отделы труда Советов и попытались направить силы и энергию их членов на подъём захиревших, полуразваленных профсоюзов, на создание новых и объединение их в центральное бюро[5]. В апреле Гарви и М.И. Бабин из отдела труда Петросовета и В. Гриневич в Москве, ветераны меньшевистских профорганизаций, начали подготовку к Всероссийской профсоюзной конференции[6]. Тогда же другие практики — Ежов и Хинчук в Москве, Волков, Капелинский и П.И. Хейсин в Петрограде — обратили внимание на рабочие потребительские кооперативы — организации, быстро приобретавшие популярность и отделявшиеся от общего кооперативного движения. Данная организационная форма практикам была ранее незнакома, но кооперативы, какими бы они ни были, считались тогда, в период нехватки продуктов и дороговизны, жизненно важными для выживания людей. Они считались полезными также для воспитания чувства общей ответственности и приобретения деловых качеств, которых, на взгляд меньшевиков, так недоставало трудящимся для полной политической зрелости[7].

Усилия меньшевиков-практиков в этих направлениях были успешными. И профсоюзы, и рабочие потребкооперативы[8] расширили свои ряды — первые до 1,5 млн. членов, вторые — до 500 тыс[яч] (по данным на середину лета[9]), оставаясь под влиянием меньшевиков, хотя и не во всех без исключения случаях. Тем не менее уже в июне появились признаки того, что организационные принципы, выработанные меньшевиками в совершенно других условиях, стали встречать сопротивление рабочих, особенно со стороны фабзавкомов, которых меньшевики сначала игнорировали, // (с. 303) а позднее изображали как имеющих второстепенное значение[10].

Недоверие к фабзавкомам не было случайным. Меньшевики находили, что фабзавкомы были формой своего рода местного, «заводского патриотизма», нарушавшего солидарность рабочих в борьбе с работодателями. Во избежание такого эффекта комитеты следовало подчинить унифицирующему влиянию профсоюзов[11].  К концу июня вопрос о фабзавкомах стал центральным в борьбе меньшевиков с большевиками за влияние среди организованных рабочих, и критическое отношение меньшевиков к заводским комитетам сделалось своего рода принципом политики. Третья Всероссийская конференция профсоюзов, выявив эту особенность позиции меньшевиков, подтвердила, что они ещё сохраняют за собой серьёзное влияние в профсоюзном движении. Собравшись в момент углубления экономического кризиса и подъёма борьбы трудящихся за контроль над производством, она продемонстрировала в то же время нарастание разногласий среди самих меньшевиков.

Готовясь к третьей конференции профсоюзов (вторая состоялась в 1906 г[оду]), меньшевики — её организаторы — верили, что ничто не помешает силам революции сформировать наконец зрелые, легальные рабочие организации. Повестка дня включала поначалу вопросы, стоявшие перед меньшевиками задолго до революции: организация трудящихся, борьба за улучшение их экономического положения, трудовое законодательство[12]. Но к моменту открытия конференции 21 июня обстоятельства вынудили дополнить повестку вопросами о регулировании народного хозяйства и о роли фабзавкомов. В соответствии с этим в речах официальных ораторов преобладали две темы: старые заботы и надежды рабочего движения и текущие трудности и опасения[13].

// (с. 304) Ораторы оценивали в своих выступлениях профсоюзы как орудие прогресса и как форму организации, способные наряду с потребительскими кооперативами успешно готовить трудящихся как к их политической роли защитников демократии в настоящий момент, так и «руководителей экономики при социализме» в будущем. Уверенность меньшевиков в идейных возможностях союзов и кооперативов опиралась на примеры пролетариев других стран, на результаты, достигнутые трудящимися России благодаря профсоюзам в предреволюционный период, и на воспитательное значение «самодеятельности», органически присущей профдвижению[14]. Те же ораторы высказывали, однако, и определённые опасения, предупреждая собравшихся профсоюзников. Они заявляли, что при «нынешних капиталистических порядках» только «хорошо дисциплинированные профсоюзы» смогут повести рабочих на борьбу за удовлетворение их экономических требований, что «неорганизованные, синдикалистские стачки» недопустимы ни в каком случае, а арбитраж и коллективные переговоры должны всегда предшествовать объявлению забастовок[15]. В такого рода рассуждениях чувствовалось присутствие известной меньшевистской концепции «самоограничения», но из протоколов конференции явствует, что причины обращения к этой концепции были различными у двух разных группировок меньшевиков, занятых профсоюзными делами. Те, кто участвовал в правительстве («государственники»), настаивали на сдержанности ради соблюдения требований военной экономики; большинство же меньшевиков-профсоюзников (вместе с ними также заместитель министра труда Колокольников) опасались главным образом силы отпора со стороны промышленников[16].

Эти расхождения стали проявляться отчётливее, когда конференция перешла к обсуждению вопроса об экономическом // (с. 305) регулировании и роли, которую должны играть в нем рабочие. Отстаивая своё участие в правительстве и стараясь преодолеть попытки трудящихся вторгаться в экономические вопросы, «государственники» восхваляли всё, что было достигнуто кабинетом. Они особенно хвалили учреждение Экономического совета, о котором было объявлено в первый день конференции, и правительственную поддержку местных демократических органов регулирования — Московского фабричного совещания и Временного комитета в Донбассе. В этой связи Скобелев обратился к профсоюзам с предложением — оставить все вопросы регулирования за правительством, а рабочие, хотя и могут быть представлены в регулирующих органах, не должны добиваться в них большинства[17]. Вопреки этому профсоюзники считали, что в интересах трудящихся необходимо, чтобы профсоюзы не только прививали трудящимся самодисциплину, но и прямо участвовали в институтах экономического регулирования, с тем чтобы активизировать их работу[18]. Позиция профсоюзных деятелей нашла поддержку в форме обвинений по адресу Временного правительства, исходивших от Череванина, главного оратора партии по проблемам экономического регулирования, за то, что правительство не сумело провести в жизнь главные меры по регулированию, уступив сопротивлению промышленников. Министерство торговли и промышленности, заявлял Череванин, — это «гнездо грабителей»[19]. Ясно, что профсоюзные деятели были более отзывчивы на чувства и требования рабочих, чем «государственники», на которых лежала правительственная ответственность, а также обязанность противостоять нападкам трудящихся на кабинет[20].

Независимо от этих разногласий меньшевистские ораторы на конференции были едины, во-первых, в осуждении претензий фабзавкомов на право вмешательства в ход промышленного производства и распределения и, во-вторых, в критике по адресу большевиков за отстаивание ими такого права фабзавкомов в соответствии с общими большевистскими замыслами передачи Советам «всей власти» в стране[21]. Единодушная оппозиция меньшевиков // (с. 306) осуществлению «контроля» со стороны отдельных завкомов, подобная той, что проявилась на первой петроградской конференции фабзавкомов, вытекала из уверенности, что непланируемое, не координируемое вмешательство не облегчит, а ухудшит экономический хаос, уже приведший к многочисленным закрытиям и приостановкам предприятий в России. Такое же мнение высказывала оппозиция независимых интернационалистов, согласная с большевиками в том, что существующее правительство не способно последовательно проводить в жизнь меры экономического регулирования[22].

У меньшевиков, принадлежавших к фракции революционных оборонцев, была и другая, более веская причина отвергать вмешательство рабочих в производство: они боялись, что подобные действия «дискредитируют рабочих» и изолируют их в обществе[23]. Как мы видели, и промышленники, и рабочие считали проблему «контроля» решающей для своих интересов. И те и другие занимали по этому вопросу всё более нетерпимую позицию. Сами ревоборонцы уже оказались в изоляции в кабинете, будучи зажаты в тиски между своими избирателями, с одной стороны, и курсом своих сотоварищей-министров из рядов буржуазии — с другой. Они рисковали ещё больше потерять почву под ногами, если бы обнаружилось, что позиция рабочих усугубляет кризис экономики. Так, в дискуссии, происходившей на конференции, появились некоторые новые, незнакомые ранее черты. Даже те меньшевики-ревоборонцы, которые не занимали правительственных постов, стали выглядеть капитулянтами перед буржуазией и противниками права рабочего класса на «контроль» — якобы из страха перед изоляцией от более широких кругов демократии.

За этими признаками недовольства не могли не последовать попытки меньшевиков приблизить свою концепцию революции к социально-политическим реалиям 1917 г[ода]. А это значило приложить усилия к тому, чтобы основательно прокорректировать идеологические формулы, предложенные меньшевиками в прежние годы для объяснения перипетий революции, угроз реакции или начала политического подъёма, которые можно было наблюдать в потоке текущих событий. Кое-кто из революционных оборонцев уже переходил от представлений о торгово-промышленном классе как контрреволюционной силе к представлению о городской демократии (сложившейся за время между двух революций) как о социально-политической силе, сливающейся // (с. 307) теперь с русской демократией в целом и готовой поддержать революцию. Такие люди, как профсоюзный деятель Гарви или экономист Череванин, призывали рабочих не выступать в глазах крестьянства в качестве виновников дороговизны промышленных товаров и не вызывать его недовольства, поскольку оно станет партнёром рабочего класса в будущем правительстве, если Советы всё же возьмут в руки власть[24]. Череванин напоминал делегатам, что естественным союзником рабочих на этапе революции может быть техническая интеллигенция, которая, разделяя их заботу о продуктивности производства, могла стать связующим звеном между ними и промышленниками, сотрудничество с которыми было столь необходимо. Решение, предлагаемое Череваниным в противовес бессилию правительства в экономическом регулировании, сводилось к формированию решительных демократических органов по типу Московского фабричного совещания, в которых могли бы сотрудничать рабочие и техническая интеллигенция[25].

Общий результат дискуссии об экономическом регулировании не был в состоянии расколоть меньшевиков-ревоборонцев или изменять их позиции по обсуждавшимся вопросам. Дело в том, что эта дискуссия поднимала не только важный политический вопрос: на какие социально-политические группы можно было рассчитывать как на союзников пролетариата? Дискуссия поднимала и другой, коренной по значению идеологический вопрос: какова природа самой революции? Здесь меньшевики были единодушны и отвергали всякие сомнения. Неуспех правительства в борьбе с экономическим кризисом создавал, по их мнению, возможность захвата власти Советами, но многие меньшевики считали, что эта власть будет по необходимости «демократической», то есть станет опираться и на представителей широких несобственнических слоёв, включая интеллигенцию, а значит, не будет чисто «пролетарской», не обернётся экономической диктатурой[26]. Вопреки расчётам большевиков на то, что «по существу социалистические» меры рабочего «контроля» приведут впоследствии к «социалистическому преобразованию» в России, меньшевики предполагали, что может существовать «или капитализм, или социализм», но ничто невозможно в промежутке, на полпути между ними[27], Именно в этом заключалось противостояние, разделявшее меньшевиков и фабрично-заводские комитеты. Меньшевики чувствовали, что эти комитеты всей своей природой // (с. 308) и своей деятельностью размывали различие между «буржуазной» и «социалистической» революциями и порождали среди рабочих ожидания, которые меньшевики считали идеологически ошибочными и политически опасными.

Ещё раз меньшевики продемонстрировали пределы и возможности своих традиционных политических установок. Их жёсткая схема исторических этапов (возможно, даже и справедливая по существу) мешала им тогда сочувствовать стремлению рабочих опираться на собственные силы. И всё же в практической работе меньшевиков и в их идеологических установках давали себя знать импульсы к новым, продуктивным инициативам в неравномерном ходе революционного процесса. Если бы идеи Череванина о союзе рабочего класса и технической интеллигенции осуществились хотя бы при минимальной поддержке со стороны крестьянства, революция получила бы шанс развиваться по пути экономического прогресса и социальной демократии. Но чтобы эта идея была воплощена в жизнь, Церетели и другие лидеры ревоборонцев должны были изменить свой взгляд на «живые силы» революции, а рабочие — отказаться от «контроля» над техническими специалистами и вообще проявить более серьёзную заботу о производительности, осознав экономическую невозможность скорого осуществления своих целей и устремлений. Первое из этих условий было выполнено вскоре по окончании профсоюзной конференции, второе — так и осталось под сомнением.

Третья Всероссийская конференция профсоюзов убедила меньшевиков в том, что их вера в зрелость профсоюзного движения была оправданной, хотя некоторые моменты процедуры и отдельные пункты резолюций могли впоследствии казаться не вполне удачными. По всем обсуждавшимся вопросам проекты решений, предлагаемые меньшевиками, проходили с солидным перевесом голосов, а в заключение конференции был избран Центральный совет, в президиуме которого меньшевики обеспечили себе большинство[28]. Но за этими видимыми успехами можно заметить и некоторые слабости. Первая состояла в том, что 120 сторонникам поддержанной меньшевиками группы за единство профсоюзов противостояло всё же около 80 делегатов — сторонников интернационалистской группы, идущей за большевиками и независимыми интернационалистами[29]. Во-вторых, численная // (с. 309) сила меньшевиков зависела в основном не от профсоюзов Петрограда, а от чрезмерно широко представленной профсоюзной массы из провинции[30], в то время как именно рабочие Петрограда и их профсоюзы, как правило, играли роль авангарда рабочего движения во всей стране, а столичные политические тенденции предвосхищали многие из ещё предстоящих на местах событий.

Следует учитывать, что соотношение сил на профсоюзной конференции отражало скорее настроения профсоюзного руководства, чем массы членов союзов. Делегаты выбирались чаще центральными бюро профсоюзов, а не отдельными профсоюзами, и потому состав конференции больше зависел от положения профдвижения и его руководства в период до начала революции, чем от положения среди членов союзов в последнее время. В Петрограде, где большевикам удалось в 1913 — 1914 г[одах] почти полностью захватить профсоюзы, они продолжали преобладать в крупнейших профсоюзах (металлистов, текстильщиков, деревообделочников, кожевников) и в городских центральных бюро. Меньшевики контролировали Союз печатников, имели большинство в Союзе рабочих химических предприятий и солидное меньшинство среди металлистов. Кроме того, у них одно время был паритет с большевиками в центральном бюро Петрограда (частью благодаря помощи рабочей секции Совета), но в мае их интернационалистское крыло и «межрайонцы» стали предпочитать голосовать вместе с большевиками[31].

Однако за пределами Петрограда инициатива и руководящая роль при воссоздании союзов в 1917 г[оду] по-прежнему принадлежали старым профлидерам, выращенным меньшевиками после 1905 г[ода], но изгнанным или оттеснённым в результате большевистского натиска 1913—1914 г[одов]. Во время войны профсоюзы почти исчезли с общественной арены, а их активисты утратили влияние или были призваны в армию. Но в сравнительно спокойной обстановке марта—апреля 1917 г[ода] старое руководство, обнаружив организационный вакуум, вернуло себе прежние позиции[32]. На профсоюзной конференции эти ветераны провинциального // (с. 310) профдвижения выступали с самых умеренных, осторожных позиций, рекомендуемых меньшевиками, и крайне подозрительно реагировали на активизм большевистского типа. Помня, как большевики оспаривали их право на лидерство несколько лет тому назад, эти опытные профсоюзники прониклись решимостью не допустить, чтобы их обошли во второй раз. Они заняли позицию против предложения петроградского бюро о распространении 8-часового рабочего дня на все категории трудящихся (включая крестьян), резко осудив большевиков за «политическую фракционность». Призыв Милютина к введению рабочего «контроля» и большевистский лозунг «Вся власть Советам» были заклеймены как свидетельства «фракционных происков»[33].

Один из ораторов конференции, некто В. Чиркин, рабочий-металлист из Коломны и ветеран-профсоюзник, предупредил, что толки о рабочем «контроле» рискуют развязать «стихию». Он утверждал, будто его опасения разделяют в Коломне все ветераны профдвижения, в том числе и большевики[34]. Действительно, бесшабашный экстремизм неорганизованных, «малосознательных» рабочих представлял величайшую угрозу для людей типа старых профсоюзников, но не меньший страх он внушал меньшевикам-интеллигентам, опасавшимся за своё положение рабочих лидеров. Такого рода страхи восстанавливали провинциальных профсоюзников против политических «махинаций» большевиков и заставляли их цепляться за меньшевистский тезис, согласно которому только профсоюзы представляют собой законные первичные органы экономической борьбы трудящихся[35].

Поддержка профсоюзников из провинции с благодарностью приветствовалась меньшевиками-практиками. Они видели в ней доказательство своих успехов в деле воспитания «революционного реализма» в рабочей среде и поражения экстремизма — опасного признака растущего влияния большевиков[36]. Внушал // (с. 311) уверенность и тот факт, что на конференции не возникло никаких серьезных разногласий по вопросу о структуре профсоюзов или их взаимоотношении с фабзавкомами: все профсоюзные деятели, большевики и меньшевики, хотели, чтобы фабзавкомы подчинялись профсоюзам. Суть дела, однако, заключалась в разногласиях вокруг того, что В. Гриневич называл «политическими вопросами», стоящими вне сферы профсоюзной деятельности, такими, например, как экономическое регулирование[37]. К началу сентября «объединённый» президиум профдвижения перестал действовать, его члены резко разошлись по этим политическим вопросам. Влияние большевиков возрастало во всех профсоюзах, кроме печатников и бумажников, остававшихся под меньшевистским контролем[38]. Впрочем, в конце июня ещё сохранились причины для оптимизма, а это, как будет показано в восьмой главе, играло немалую роль в том политическом выборе, который стоял перед меньшевиками в течение первых двух месяцев существования коалиции и позднее.

Вопреки поддержке, которую они получили от профсоюзных деятелей, меньшевики-ревоборонцы вынуждены были не раз решаться на трудные шаги, иногда с невыгодными для себя последствиями. Для меньшевиков в Министерстве труда решения обычно носили даже более сложный характер, чем для меньшевиков-практиков в Совете. Как от социалистов в правительстве, от них ожидалось нечто такое, что в любых обстоятельствах, тем более в обстоятельствах 1917 г[ода], можно считать законодательным чудом. Но если их усилия по реформированию трудового законодательства были сорваны, по существу, объективными факторами, то этого нельзя сказать об их посреднических усилиях в трудовых конфликтах. Здесь они позволяли себе уступать внушению владевшего ими чувства национальной ответственности, а повинуясь заботам о сохранении правительственной коалиции, нередко соскальзывать к предпочтению национального интереса интересам трудящихся. К тому же понятие национального интереса меньшевики-государственники не очень ясно отличали от заботы о сохранности единства «живых сил» страны. Соблазны власти, опыт пребывания в правящей коалиции, удовлетворение своим положением подкреплялись и усиливались у меньшевиков их давно сложившейся концепцией природы и характера революции в России.

Известные сдвиги в том образе, который закрепился за революционными оборонцами, были многократно преувеличены театральными // (с. 312) эффектами, отличавшими публичную жизнь 1917 г[ода], с её риторикой, впечатляющими жестами и символикой, значившими подчас больше, чем серьёзная политическая работа. Сдержанность, которую проявляли меньшевики в правительстве, нередко наталкивалась на негодование рабочих, ранее смотревших на них как на «своих» представителей. Строгое законничество Шварца контрастировало с подчёркнутой нейтральностью Колокольникова[39], а Церетели, наиболее популярный меньшевистский лидер, был явно неловок в противостоянии с рабочими, проявляя неуступчивость, отказываясь отступать в угоду чувствам революционных масс от своих суждений о том, что хорошо и что плохо в политике. Обращаясь в конце мая к конференции служащих своего Министерства почт и телеграфа, Церетели заявил, что выступает «как министр», как лицо, наделенное «всей полнотой власти», добавив, что «ни при каких обстоятельствах» его подчиненные не могут претендовать учить его, как ему следует действовать[40].  Даже близкий друг Церетели — Гарви — выразил сожаление, что министр не нашёл более подходящих выражений при обращении к профсоюзному собранию[41]. Группа за единство профсоюзов на Всероссийской конференции дошла до того, что предложила: ни один правительственный чиновник не может быть избран членом Центрального совета профсоюзов. Эта инициатива заставила Колокольникова с тревогой воскликнуть: «Разве я вошёл в правительство не в интересах партии и профсоюзного движения? Почему этот шаг должен сделать меня чужаком для моих избирателей в профсоюзах?»[42]

Практики в Совете и в профсоюзах действовали в первые месяцы коалиции успешнее, чем «государственники». Они были более скептичны насчёт жизнеспособности так называемых «жизненных сил» и старались обеспечить максимум преимуществ для трудящихся от революционных перемен. Они ясно видели, что разрыв между рабочими и теми, кто считался их представителями в кабинете министров, углубляется, и, не колеблясь, осуждали всё правительство за его ошибки. Но им также пришлось искать возможности действовать в интересах трудящихся,  // (с. 313) будучи связанными наравне с другими ревоборонцами страхами перед угрозой оказаться изолированными в обстановке социальной напряженности, будучи связанными решениями и подходами, выработанными в прошлые годы, а также нынешними обязательствами партии перед коалицией. Естественно, что в глазах трудящихся образ практиков в правительстве тоже менялся: из поборников (не всегда последовательных) рабочих интересов они становились приверженцами строгой дисциплины и потому теряли моральный авторитет рабочих лидеров в экономической и политической борьбе.

Для меньшевиков в целом ситуация, сложившаяся к июню, была в известном смысле парадоксальной. Обострение конфликта в производстве сделало актуальными их прежние предупреждения, но тот же самый ход событий теперь доказывал, что традиционные меньшевистские рецепты уже бесполезны. В конце июня некоторые из них, в частности Череванин, начали переоценивать старые идеологические подходы, пытаясь приблизить их к социально-экономическим реальностям момента и к стремлениям трудящихся масс, идущих за Советами. Но сомнительно, чтобы череванинские идеи по поводу новых демократических инициатив способны были задержать ход радикализации и политической поляризации среди трудящихся или чтобы меньшевистская партия оказалась способной поддержать новые решения прежде, чем они успеют устареть в потоке событий.

На третьей конференции профсоюзов предложения Череванина потерялись в сумятице политической и идеологической борьбы меньшевиков и большевиков. Тем временем наступил поворотный момент в отношении рабочих к революционным оборонцам, рассчитывавшим возглавить их экономическую борьбу и организационную работу. Для фабзавкомов, для крупнейших профсоюзов Петрограда и их центрального бюро, для множества рабочих — участников конфликтов в промышленности «принудительное почтение» к меньшевикам из Министерства труда сделалось неким «ярмом», а участие ревоборонцев в «буржуазном кабинете»— признаком предательства[43]. Как будет показано в восьмой главе, этот подрыв позиций ревоборонцев среди рабочих способствовал общим переменам в политических настроениях трудящихся масс. Наблюдаемый процесс имел критические последствия для революционно-оборонческого руководства в Советах, но подъём активности рабочей массы, в свою очередь, становился помехой для политики коалиции.