«[…]

Артелями в лесах больше работают: человек по десяти, по двенадцати и больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники, разделяют им на Покров задатки, а расчёт дают перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут не без обману бывает: во всяком деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя в артели у лесников всякое дело ведётся начистоту... Зато уж чужой человек к артели в лапы не попадайся: не помилует, оберёт как липочку и в грех того не поставит.

За неделю либо за две до лесованья артель выбирает старшого: смотреть за работой, ровнять в деле работников и заправлять немудрым хозяйством в зимнице. Старшой, иначе "хозяин", распоряжается всеми работами, и воля его непрекословна. Он ведет счёт срубленным деревьям, натёсанным брусьям, он же наблюдает, чтобы кто не отстал от других в работе, не вздумал бы жить чужим топором, тянуть даровщину... У хозяина в прямом подначалье "подсыпка", паренёк-подросток, лет пятнадцати либо шестнадцати. Ему не под силу ещё столь наработать, как взрослому леснику, и зато подсыпка свой пай стряпнёй на всю артель навёрстывает, а так же заготовкой дров, смолья и лучины в зимницу для светла и сугрева... Он же носит воду и должен всё прибрать и убрать в зимнице, а когда запасы подойдут к концу, ехать за новыми в деревню.

Зимница, где после целодневной работы проводят ночи лесники, - большая четырехугольная яма, аршина в полтора либо в два глубины. В неё запущен бревенчатый сруб, а над ней, поверх земли, выведено венцов шесть-семь сруба. Пола нет, одна убитая земля, а потолок накатной, немножко сводом. Окон в зимнице не бывает, да их и незачем: люди там бывают только ночью, дневного света им не надо, а чуть утро забрезжит, они уж в лес лесовать и лесуют, пока не наступят глубокие сумерки. И окно, и дверь, и дымволок[1] заменяются одним отверстием в зимнице, оно прорублено вровень с землей, в аршин вышины, со створками, над которыми остаётся оконцо для дымовой тяги. К этому отверстию приставлена лестница, по ней спускаются внутрь. Середи зимницы обыкновенно стоит сбитый из глины кожур[2] либо вырыта теплёнка, такая же, как в овинах. Она служит и для сугрева и для просушки одежи. Дым из теплёнки, поднимаясь кверху струями, стелется по потолку и выходит в единственное отверстие зимницы. Против этого отверстия внизу приделаны к стене широкие нары. В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него перемётная скамья[3] и несколько стульев, то есть деревянных обрубков. В другом углу очаг с подвешенными над ним котелками для варева. Вот и вся обстановка зимницы, чёрной, закоптелой, но теплой, всегда сухой и никогда не знающей, что за угар такой на свете бывает...

Непривычный человек недолго пробудет в зимнице, а лесники ею не нахвалятся: привычка великое дело. И живут они в своей мурье месяца по три, по четыре, работая на воле от зари до зари, обедая, когда утро ещё не забрезжало, а ужиная поздно вечером, когда, воротясь с работы, уберут лошадей в загоне, построенном из жердей и еловых лап возле зимницы. У людей по деревням и красная никольщина, и весёлые святки, и широкая масленица, - в лесах нет праздников, нет разбора дням... Одинаково работают лесники и в будни и в праздник, и, кроме подсыпки, никому из них во всю зиму домой хода нет. И к ним из деревень никто не наезжает. В одной из таких зимниц, рано поутру, человек десять лесников, развалясь на нарах и завернувшись в полушубки, спали богатырским сном. Под утро намаявшегося за работой человека сон крепко разнимает - тут его хоть в гроб клади да хорони. Так и теперь было в зимнице лыковских лесников артели дяди Онуфрия. Огонь в теплёнке почти совсем потух. Угольки, перегорая, то светились алым жаром, то мутились серой пленкой. В зимнице было темно и тихо - только и звуков, что иной лесник всхрапывает, как добрая лошадь, а у другого вдруг ни с того ни с сего душа носом засвистит.

Один дядя Онуфрий, хозяин артелей, седой, коренастый, краснощёкий старик, спит будким соловьиным сном... Его дело рано встать, артель на ноги поднять, на работу её урядить, пока утро ещё не настало... Это ему давно уж за привычку, оттого он и проснулся пораньше других. Потянулся дядя Онуфрий, протёр глаза и, увидев, что в теплёнке огонь почти совсем догорел, торопливо вскочил, на скорую руку перекрестился раза три-четыре и, подбросив в теплёнку поленьев и смолья, стал наматывать на ноги просохшие за ночь онучи и обувать лапти. Обувшись и вздев на одну руку полушубок, взлез он по лесенке, растворил створцы и поглядел на небо... Стожары[4] сильно наклонились к краю небосклона, значит ночь в исходе, утро близится.

- Эй вы, крещёные!.. Будет вам дрыхнуть-то!.. Долго спать - долгу наспать... Вставать пора! - кричал дядя Онуфрий на всю зимницу артельным товарищам.

Никто не шевельнулся. Дядя Онуфрий пошел вдоль нар и зачал толкать кулаком под бока лесников, крича во все горло: - Эх! Грому на вас нет!.. Спят ровно убитые!.. Вставай, вставай, ребятушки!.. Много спать - добра не видать!.. Топоры по вас давно встосковались... Ну же, ну, поднимайся, молодцы!

Кто потянулся, кто поёжился, кто, глянув заспанными глазами на старшого, опять зажмурился и повернулся на другой бок. Дядя Онуфрий меж тем оделся как следует, умылся, то есть размазал водой по лицу копоть, торопливо помолился перед медным образком, поставленным в переднем углу, и подбросил в теплёнку ещё не много сухого корневища[5]. Ало-багровым пламенем вспыхнуло смолистое дерево, чёрный дым клубками поднялся к потолку и заходил там струями. В зимнице посветлело.

- Вставайте же, вставайте, а вы!.. Чего разоспались, ровно маковой воды опились?.. День на дворе! - покрикивал дядя Онуфрий, ходя вдоль нар, расталкивая лесников и сдёргивая с них армяки и полушубки. - Петряйко, а Петряйко! поднимайся проворней, пострел!.. Чего заспался?.. Уж волк умылся, а кочеток у нас на деревне давно пропел. Пора за дело приниматься, стряпай живо обедать!.. - кричал он в самое ухо артельному подсыпке, подростку лет шестнадцати, своему племяннику. Но Петряйке неохота вставать. Жмётся парнишка под шубёнкой, думая про себя: "Дай хоть чуточку ещё посплю, авось дядя не резнёт хворостиной".

- Да вставай же, пострелёнок... Не то возьму слегу, огрею!- крикнул дядя на племянника, сдёрнув с него шубёнку. - Дожидаться, что ль, тебя артели-то?.. Вставай, примайся за дело.

Петряйка вскочил, обулся и, подойдя к глиняному рукомойнику, сплеснул лицо. Нельзя сказать, чтоб он умылся, он размазал только копоть, обильно насевшую на лицах, шеях и руках обитателей зимницы... Лесники люди непривередливые: из грязи да из копоти зиму-зименскую не выходят...

- Проворь, а ты проворь обедать-то, - торопил племянника дядя Онуфрий, - чтоб у меня всё живой рукой было состряпано... А я покаместь к коням схожу. И, зажёгши лучину, дядя Онуфрий полез на лесенку вон из зимницы. Лесники один за другим вставали, обувались в просохшую за ночь у теплёнки обувь, по очереди подходили к рукомойнику и, подобно дяде Онуфрию и Петряю, размазывали по лицу грязь и копоть... Потом кто пошёл в загон к лошадям, кто топоры стал на точиле вострить, кто ладить разодранную накануне одежу. Хоть заработки у лесников не бог знает какие, далеко не те, что у недальних их соседей, в Чёрной рамени да на Узоле, которы деревянну посуду и другую горянщину работают, однако ж и они не прочь сладко поесть после трудов праведных. На Ветлуге и отчасти на Керженце в редком доме брага и сычёное сусло переводятся, даром что хлеб чуть не с Рождества покупной едят. И убоина[6] у тамошнего мужика не за диво, и солонины на зиму запас бывает, немалое подспорье по лесным деревушкам от лосей приходится... У иного крестьянина не один пересек солёной лосины в погребу стоит... И до пшенничков, и до лапшенничков, и до дынничков[7] охоч лесник, но в зимнице этого лакомства стряпать некогда да и негде. Разве бабы когда из деревни на поклон мужьям с подсыпкой пришлют. Охоч лесник и до "продажной дури" - так зовёт он зелено вино, - но во время лесованья продажная дурь не дозволяется. Заведись у кого хоть косушка вина, сейчас его артель разложит, вспорет и затем вон без расчета. Только трижды в зиму и пьют: на Николу, на рождество да на масленицу, и то по самой малости. Брагу да сусло пьют и в зимницах, но понемногу и то на праздниках да после них...

Но теперь великий пост, к тому ж и лесованье к концу: меньше двух недель остаётся до Плющихи, оттого и запасов в зимнице немного. Петряйкина стряпня на этот раз была не очень завидна. Развёл он в очаге огонь, в один котёл засыпал гороху, а в другом стал приготовлять похлебку: покрошил гулены, сухих грибков, луку, засыпал гречневой крупой да гороховой мукой, сдобрил маслом и поставил на огонь. Обед разом поспел. Приставили к нарам стол, к столу перемётную скамью и уселись. Петряйка нарезал чёрствого хлеба, разложил ломти да ложки и поставил перед усевшеюся артелью чашки с похлебкой. Молча работала артель зубами, чашки скоро опростались. Петряйка выложил остальную похлебку, а когда лесники и это очистили, поставил им чашки с горохом, накрошил туда репчатого луку и полил вдоволь льняным маслом. Это кушанье показалось особенно лакомо лесникам, ели да похваливали.

- Ай да Петряй! Клёвашный[8] парень! - говорил молодой лесник, Захаром звали, потряхивая кудрями. - Вот, брат, уважил, так уважил... За этот горох я у тебя, Петряйко, на свадьбе так нарежусь, что целый день песни играть да плясать не устану.

- Мне ещё рано, сам-от прежде женись, - отшутился Петряйко.

- Невесты, парень, ещё не выросли... Покаместь и так побродим, - отвечал Захар.

- А в самом деле, Захарушка, пора бы тебе закон свершить, - вступился в разговор дядя Онуфрий. - Что так без пути-то болтаешься?.. Для чё не женишься?.. За тебя, за такого молодца, всяку бы девку с радостью выдали.

- Ну их, бабья-то! - отвечал Захар. - Терпеть не могу. Девки не в пример лучше. С ними забавней - смехи да песни, а бабы что! Только клохчут да хнычут... Самое последнее дело!

- Экой девушник! - молвил на то, лукаво усмехнувшись, лесник Артемий. - А не знаешь разве, что за девок-то вашему брату ноги колом ломают?

- А ты прежде излови да потом и ломай. Эк чем стращать вздумал, - нахально ответил Захар.

- То-то, то-то, Захар Игнатьич, гляди в оба... Знаем мы кой-что... Слыхали! - сказал Артемий.

- Чего слыхал-то?.. Чего мне глядеть-то? - разгорячившись, крикнул Захар.

- Да хоть бы насчет лещовской Параньки...

- Чего насчет Параньки? - приставал Захар. - Чего... Говори, что знаешь!.. Ну, ну, говори...

- То и говорю, что высоко камешки кидаешь, - ответил Артемий. - Тут вашему брату не то что руки-ноги переломают, а, пожалуй, в город на ставку свезут. Забыл аль нет, что Паранькин дядя в головах сидит? - сказал Артемий.

Закричал Захар пуще прежнего, даже с места вскочил, ругаясь и сжимая кулаки, но дядя Онуфрий одним словом угомонил расходившихся ребят. Брань и ссоры во всё лесованье не дозволяются. Иной парень хоть на руготню и голова - огонь не вздует, замка не отопрёт, не выругавшись, а в лесу не смеет много растабарывать, а рукам волю давать и не подумает... Велит старшой замолчать, пали сердце сколько хочешь, а вздориться не смей. После, когда из лесу уедут, так хоть ребра друг дружке переломай, но во время лесованья - ни-ни. Такой обычай ведётся у лесников исстари. С чего завелся такой обычай? - раз спросили у старого лесника, лет тридцать сряду ходившего лесовать хозяином. "По нашим промыслам без уйму нельзя, - отвечал он, - также вот и продажной дури в лесу держать никак невозможно, потому, не ровён час, топор из рук у нашего брата не выходит... Долго ль окаянному человека во хмелю аль в руготне под руку толконуть... Бывали дела, оттого сторожко и держимся". Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не смели... Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в другой раз не захочет дурить...

Петряйка ставил меж тем третье кушанье: наклал он в чашки сухарей, развёл квасом, положил в эту тюрю солёных груздей, рыжиков да вареной свеклы, лучку туда покрошил и маслица подлил.

- Важно кушанье! - похвалил дядя Онуфрий, уписывая крошево за обе щеки. - Ну, проворней, проворней, ребята, - в лес пора! Заря занимается, а на заре не работать, значит рубль из мошны потерять. Лесники зачали есть торопливее. Петряйка вытащил из закути курган[9] браги и поставил его на стол. - Экой у нас провор подсыпка-то! - похваливал дядя Онуфрий, поглаживая жилистой рукой по белым, но сильно закопчённым волосам Петряя, когда тот разливал брагу по корчикам[10]. - Всякий день у него последышки да последышки. Две недели масленица минула, у него бражка ещё ведется. Сторожь, сторожь, Петрунюшка, сторожь всякое добро, припасай на чёрный день, вырастешь, большой богатей будешь. Прок выйдет из тебя, парнюга!..

Чтой-то? - вдруг спросил, прерывая свои ласки и вставая с нар, дядя Онуфрий. - Никак приехал кто-то? Выглянь-ка, Петряй, на волю, глянь, кто такой?

В самом деле слышались скрип полозьев, фырканье лошадей и людской говор. Одним махом Петряйка вскочил на верх лесенки и, растворив створцы, высунул на волю белокурую свою голову. Потом, прыгнув на пол и разводя врозь руками, удивлённым голосом сказал:

- Неведомо каки люди приехали... На двух тройках... гусем.

- Что за диковина! - повязывая кушак, молвил дядя Онуфрий. - Что за люди?.. Кого это на тройках принесло? - Нешто лесной аль исправник, - отозвался Артемий.

- Коего шута на конце лесованья они не видали здесь? - сказал дядя Онуфрий. - Опять же колокольцов не слыхать, а начальство разве без колокольца поедет? Гляди, лысковцы[11] не нагрянули ль... Пусто б им было!.. Больше некому. Пойти посмотреть самому, - прибавил он, направляясь к лесенке.

- Есть ли крещёные? - раздался в то время вверху громкий голос Патапа Максимыча.

- Лезь полезай, милости просим, - громко отозвался дядя Онуфрий.

Показалась из створки нога Патапа Максимыча, за ней другая, потом широкая спина его, обтянутая в мурашкинскую дублёнку. Слез, наконец, Чапурин. За ним таким же способом слез паломник Стуколов, потом молчаливый купец Дюков, за ними два работника. Не вдруг прокашлялись наезжие гости, глотнувши дыма. Присев на полу, едва переводили они дух и протирали поневоле плакавшие глаза.

- Кого Господь даровал? - спросил дядя Онуфрий. - Зиму зименскую от чужих людей духу не было, на конец лесованья гости пожаловали.

- Заблудились мы, почтенный, в ваших лесах, - отвечал Патап Максимыч, снимая промёрзшую дубленку и подсаживаясь к огню.

- Откуда бог занес в наши Палестины? - спросил дядя Онуфрий.

- Из Красной рамени, - молвил Патап Максимыч.

- А путь куда держите? - продолжал спрашивать старшой артели.

- На Ветлугу пробираемся, - отвечал Патап Максимыч. - Думали на Ялокшинский зимняк свернуть, да оплошали. Теперь не знаем, куда и заехали.

- Ялокшинский зимняк отсель рукой подать, - молвил дядя Онуфрий, - каких-нибудь вёрст десяток, и того не будет, пожалуй. Только дорога не приведи Господи. Вы, поди, на санях?

- В пошевнях[12], - ответил Патап Максимыч.

- А пошевни-то небойсь большие да широкие... Ещё, поди, с волочками[13]?- продолжал свои расспросы дядя Онуфрий.

- Да, с волчками, - сказал Патап Максимыч. - А что?

- А то, что с волчками отсель на Ялокшу вам не проехать. Леса густые, лапы на просеки рублены невысоко, волочки-то, пожалуй, не пролезут, - говорил дядя Онуфрий.

- Как же быть? - в раздумье спрашивал Патап Максимыч.

- Да в кое место вам на Ветлугу-то? - молвил дядя Онуфрий, оглядывая лёзу топора.

- Езда нам не близкая, - ответил Патап Максимыч. - За Усту надо к Уреню, коли слыхал.

- Как не слыхать, - молвил дядя Онуфрий. - Сами в Урени не раз бывали... За хлебом ездим... Так ведь вам наперёд надо в Нижне Воскресенье, а там уж вплоть до Уреня пойдет большая дорога...

- Ровная, гладкая, хоть кубарем катись, - в один голос заговорили лесники.

- За Воскресеньем слепой с пути не собьётся...

- По Ветлуге до самого Варнавина степь пойдет, а за Варнавином, как реку переедете, опять леса, - там уж и скончанья лесам не будет...

- Это мы, почтенный, и без тебя знаем, а вот вы научите нас, как до Воскресенья-то нам добраться? - сказал Патап Максимыч.

- Разве к нашим дворам, на Лыковщину, отсель свернете, - отвечал дядя Онуфрий. - От нас до Воскресенья путь торный, просека широкая, только крюку дадите: вёрст сорок, коли не все пятьдесят.

- Эко горе какое! - молвил Патап Максимыч. - Вечор целый день плутали, целу ночь, не знай куда ехали, а тут ещё пятьдесят верст крюку!.. Ведь это лишних полтора суток наберётся.

- А вам нешто к спеху? - спросил дядя Онуфрий.

- К спеху не к спеху, а неохота по вашим лесам без пути блудить, - отвечал Патап Максимыч.

- Да вы коли из Красной-то рамени поехали? - спросил дядя Онуфрий.

- На рассвете. Теперь вот целы сутки маемся, - отвечал Патап Максимыч.

- Гляди-ка, дело какое! - говорил, качая головой, дядя Онуфрий. - Видно, впервой в лесах-то.

- То-то и есть, что допрежь николи не бывали. Ну, уж и леса ваши - нечего сказать! Провалиться б им, проклятым, совсем! - с досадой примолвил Патап Максимыч.

- Леса наши хорошие, - перебил его дядя Онуфрий. Обидно стало ему, что неведомо какой человек так об лесах отзывается. Как моряк любит море, так коренной лесник любит родные леса, не в пример горячей, чем пахарь пашню свою.

- Леса наши хорошие, - хмурясь и понурив голову, продолжал дядя Онуфрий. - Наши поильцы-кормильцы... Сам Господь вырастил леса на пользу человека, сам Владыко свой сад рассадил... Здесь каждо дерево Божье, зачем же лесам проваливаться?.. И кем они кляты?.. Это ты нехорошее, чёрное слово молвил, Господин купец... Не погневайся, имени отчества твоего не знаю, а леса бранить не годится - потому они Божьи.

- Дерево-то пускай его Божье, а волки-то чьи? - возразил Патап Максимыч. - Как мы заночевали в лесу, набежало проклятого зверя видимо-невидимо - чуть не сожрали; калёный нож им в бок. Только огнём и оборонились.

- Да, волки теперь гуляют - ихня пора, - молвил дядя Онуфрий, - Господь им эту пору указал... Не одним людям, а всякой твари сказал он: "Раститеся и множитесь". Да... ихня пора... - И потом, немного помолчав, прибавил:

- Значит, вы не в коренном лесу заночевали, а где-нибудь на рамени. Серый в теперешнюю пору в лесах не держится, больше в поле норовит, теперь ему в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам-то с какой стороны подъехали?

- Да мы всё на сивер держали, - сказал Патап Максимыч.

- Кажись бы, так не надо, - молвил дядя Онуфрий. - Как же так на сивер? К зимнице-то, говорю, с коей стороны подъехали?

- С правой.

- Так какой же тут сивер? Ехали вы, стало быть, на осенник, сказал дядя Онуфрий.

- Как же ты вечор говорил, что мы едем на сивер? - обратился Патап Максимыч к Стуколову.

- Так по матке выходило, - насупив брови и глядя исподлобья, отозвался паломник.

- Вот тебе и матка! - крикнул Патап Максимыч. - Пятьдесят вёрст крюку, да на придачу волки чуть не распластали!.. Эх ты, голова, Яким Прохорыч, право, голова !..

- Чем же матка-то тут виновата? - оправдывался Стуколов.

- Разве по ней ехали; ведь я глядел в неё, когда уж с пути сбились.

- Не сговоришь с тобой, - горячился Патап Максимыч, - хоть кол ему теши на лысине: упрям, как чёрт карамышевский, прости Господи!..

- Ой, ваше степенство, больно ты охоч его поминать! - вступился дядя Онуфрий. - Здесь ведь лес, зимница... У нас его не поминают! Нехорошо!.. Чёрного слова не говори... Не ровён час - пожалуй, недоброе что случится... А про каку эту матку вы поминаете, - прибавил он.

- Да вон у товарища моего матка какая-то есть... Шут её знает!.. - досадливо отозвался Патап Максимыч, указывая на Стуколова. - Всякие дороги, слышь, знает. Коробочка, а в ней, как в часах, стрелка ходит, - пояснил он дяде Онуфрию...

- Так, пустое дело одно. - Знаем и мы эту матку, - ответил дядя Онуфрий, снимая с полки крашеный ставешок и вынимая оттуда компас. - Как нам, лесникам, матки не знать? Без неё ину пору можно пропасть... Такая, что ль? - спросил он, показывая свой компас Патапу Максимычу.

Диву дался Патап Максимыч. Столько лет на свете живёт, книги тоже читает, с хорошими людьми водится, а досель не слыхал, не ведал про такую штуку... Думалось ему, что паломник из-за моря вывез свою матку, а тут закоптелый лесник, последний, может быть, человек, у себя в зимнице такую же вещь держит.

- В лесах матка вещь самая пользительная, - продолжал дядя Онуфрий. - Без неё как раз заблудишься, коли пойдёшь по незнакомым местам. Дорогая по нашим промыслам эта штука... Зайдёшь ину пору далёко, лес-от густой, частый да рослый - в небо дыра. Ни солнышка, ни звёзд не видать, опознаться на месте нечем. А с маткой не пропадёшь; отколь хошь на волю выведет.

- Значит, твоя матка попортилась, Яким Прохорыч, - сказал Патап Максимыч Стуколову.

- Отчего ей попортиться? Коли стрелка ходит, значит не попортилась, - отвечал тот.

- Да слышишь ты аль нет, что вечор ей надо было на осенник казать, а она на сивер тянула, - сказал Патап Максимыч.

- Покажь-ка, ваше степенство, твою матку, - молвил дядя Онуфрий, обращаясь к Стуколову. Паломник вынул компас. Дядя Онуфрий положил его на стол рядом со своим.

- Ничем не попорчена, - сказал он, рассматривая их. - Да и портиться тут нечему, потому что в стрелке не пружина какая, а одна только Божия сила... Видишь, в одну сторону обе стрелки тянут... Вот сивер, тут будет полдень, тут закат, а тут восток, - говорил дядя Онуфрий, показывая рукой страны света по направлению магнитной стрелки.

- Отчего ж она давеча не на осенник, а на сивер тянула? - спросил у паломника Патап Максимыч, разглядывая компасы.

- Не знаю, - отвечал Стуколов.

- А я так знаю, - молвил дядя Онуфрий, обращаясь к паломнику. - Знаю, отчего вечор твоя матка на сторону воротила... Коли хочешь, скажу, чтобы мог ты понимать тайную силу Божию... Когда смотрел в матку-то, в котором часу?

- С вечера, - отвечал Стуколов.

- Так и есть, - молвил дядя Онуфрий. - А на небо в ту пору глядел?

- На небо? Как на небо?.. - спросил удивленный паломник. - Не помню... Кажись, не глядел.

- И никто из вас не видал, что на небе в ту пору деялось? - спросил дядя Онуфрий.

- Чему на небе деяться? - молвил Патап Максимыч. - Ничего не деялось - небо как небо.

- То-то и есть, что деялось, - сказал дядя Онуфрий. - Мы видели, что на небе перед полночью было. Тут-то вот и премудрая, тайная сила творца небесного... И про ту силу великую не то что мы, люди старые, подростки у нас знают... Петряйко! Что вечор на небе деялось? - спросил он племянника.

- Пазори[14] играли, - бойко тряхнув белокурыми кудрями, ответил Петряй. - Вечор, как нам с лесованья ехать, отбель по небу пошла, а там и зори заиграли, лучи засветили, столбы задышали, багрецами налились и заходили по небу. Сполохи даже били, как мы ужинать сели: ровно гром по лесу-то, так и загудели... Оттого матка и дурила, что пазори в небе играли.

- Значит, не в ту сторону показывала, - пояснил дядя Онуфрий. - Это завсегда так бывает: ещё отбелей не видать, - а уж стрелка вздрагивать зачнет, а потом и пойдет то туда, то сюда воротить... Видишь ли, какая тайная Божия сила тут совершается? Слыхал, поди, как за всенощной-то поют: "Вся премудростию сотворил еси!.." Вот она премудрость-то!.. Это завсегда надо крещёному человеку в понятии содержать... Да, ваше степенство, "вся премудростию сотворил еси!.." Кажись, вот хоть бы эта самая матка - что такое? Ребячья игрушка, слепой человек подумает! Ан нет, тут премудрость Господня, тайная Божия сила... Да.

"Экой дошлый народец в эти леса забился, - сам про себя думал Патап Максимыч. - Мальчишка, материно молоко на губах не обсохло, и тот премудрость понимает, а старый от писанья такой гораздый, что, пожалуй, Манефе - так впору.

- От кого это ты, малец, научился? - спросил он Петряя.

- Дядя учил, дядя Онуфрий, - бойко ответил подсыпка, указывая на дядю.

- А тебя кто научил? - обратился Патап Максимыч к Онуфрию.

- От отцов, от дедов научены; они тоже век свой лесовали, - ответил дядя Онуфрий.

- Мудрости Господни! - молвил в раздумье Патап Максимыч. Проговорив это, вдруг увидел он, что лесник Артемий, присев на корточки перед теплёнкой и вынув уголек, положил его в носогрейку[15] и закурил свой тютюн. За ним Захар, потом другие, и вот все лесники, кроме Онуфрия да Петряя, усевшись вкруг огонька задымили трубки. Стуколова инда передернуло. За Волгой-то, в сем искони древлеблагочестивом крае, в сем Афоне старообрядства, да ещё в самой-то глуши, в лесах, курильщики треклятого зелья объявились... Отсторонился паломник от теплёнки и, сев в углу зимницы, повернул лицо в сторону.

- Поганитесь? - с легкой усмешкой спросил Патап Максимыч, кивая дяде Онуфрию на курильщиков.

- А какое ж тут поганство? - отвечал дядя Онуфрий. - Никакого поганства нет. Сказано: "Всяк злак на службу человеком". Чего ж тебе ещё?.. И табак Божья трава, и её Господь создал на пользу, как все иные древа, цветы, и травы...

- Так нешто про табашное зелье это слово сказано в писании? - досадливо вмешался насупившийся Стуколов. - Аль не слыхал, что такое есть "корень горести в выспрь прозябай?" Не слыхивал, откуда табак-от вырос?

- Это что келейницы-то толкуют? - со смехом отозвался Захар. - Врут они, смотницы[16], пустое плетут... Мы ведь не староверы, в бабье не веруем.

- Нешто церковники?- спросил Патап Максимыч дядю Онуфрия.

- Всё по церкви, - отвечал дядя Онуфрий. - У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды, все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в Чёрной рамени, и в Красной, и по Волге, там, почитай, все старой веры держатся... Потому - богачество... А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные... Мы по церкви!

- А молитесь как? - спросил Патап Максимыч.

- Кто в два перста, кто щепотью, кто как сызмала обык, так и молится... У нас этого в важность не ставят, - сказал дядя Онуфрий.

- И табашничаете все? - продолжал спрашивать Патап Максимыч.

- Все, почитай, весёлой травки держимся, - отвечал, улыбаясь, дядя Онуфрий, и сам стал набивать трубку. - Нам, ваше степенство, без табаку нельзя. Потому летом пойдешь в лес - столько там этого гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы - только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им было. По нашим промыслам без курева обойтись никак невозможно - всю кровь высосут, окаянные. Оно, конечно, и лесники не сплошь табашничают, есть тоже староверы по иным лесным деревням, зато уж и маются же сердечные. Посмотрел бы ты на них, как они после соку[17] домой приволокутся. Узнать человека нельзя, ровно стень ходит. Боронятся и они от комариной силы: смолой, дёгтем мажутся, да не больно это мазанье помогает. Нет, по нашим промыслам без табашного курева никак нельзя. А побывали бы вы, господа купцы, в ветлужских верхотинах у Верхнего Воскресенья[18]. Там и в городу и вкруг города по деревням такие ли ещё табашники, как у нас: спят даже с трубкой. Маленький парнишка, от земли его не видать, а уж дымит из тятькиной трубчонки... В гостях, на свадьбе аль на крестинах, в праздники тоже храмовые, у людей первым делом брага да сусло... а там горшки с табаком гостям на стол - горшок молотого, да горшок крошеного... Надымят в избе, инда у самих глаза выест... Вот это настоящие табашники, заправские, а мы что - помаленьку балуемся.

- Оттого Ветлугу-то и зовут "поганой стороной", - скривив лицо язвительной усмешкой, молвил Стуколов.

- Да ведь это келейницы же дурным словом обзывают ветлужскую сторону, а глядя на них и староверы, - отвечал дядя Онуфрий. - Только ведь это одни пустые речи... Какую они там погань нашли? Таки же крещёны, как и везде...

- В церковь-то часто ли ходите? - спросил Патап Максимыч.

- Как же в церковь не ходить?.. Чать, мы крещёные. Без церкви прожить нельзя, - отвечал дядя Онуфрий. - Кое время дома живём, храм Божий не забываем, оно, пожалуй, хоть не каждо воскресенье ходим, потому приход далеко, а всё ж церкви не чуждаемся. Вот здесь, в лесах, праздников уж нет. С топором не до моленья, особливо в такой год, как нонешний... Зима-то ноне стала поздняя, только за два дня до Николы лесовать выехали... Много ль тут времени на работу-то останется, много ль наработаешь?.. Тут и праздники забудешь, какие они у Бога есть, и день и ночь только и думы, как бы побольше дерев сронить. Да ведь и то надо сказать, ваше степенство, - примолвил, лукаво улыбаясь, дядя Онуфрий, - часто в церковь-то ходить нашему брату накладно. Это вон келейницам хорошо на всём на готовом Богу молиться, а по нашим достаткам того не приходится. Ведь повадишься к вечерне, всё едино что в харчевню: ноне свеча, завтра свеча - глядишь, ай шуба с плеча. С нашего брата Господь не взыщет - потому недостатки... Мы ведь люди простые, а простых и Бог простит... Одначе закалякался я с вами, господа купцы... Ребятушки, ладь дровни, проверь лошадей... Лесовать пора!.. - громко крикнул дядя Онуфрий. Лесники один за другим полезли вон. Дядя Онуфрий, оставшись с гостями в зимнице, помогал Петряю прибирать посуду, заливать очаг и приводить ночной притон в некоторый порядок. - Сами-то отколь будете?- спросил он Патапа Максимыча. Патап Максимыч назвал себя и немало подивился, что старый лесник доселе не слыхал его имени, столь громкого за Волгой, а, кажись, чуть не шабры[19].

- Нешто про нас не слыхал? - спросил он дядю Онуфрия.

- Не доводилось, ваше степенство, - отвечал лесник. - Ведь мы раменских-то[20] мало знаем - больше всё с лысковскими да с ветлужескими купцами хороводимся, с понизовыми тоже.

- Экая, однако, глушь по вашим местам, - сказал Патап Максимыч.

- Глухая сторона, ваше степенство, это твоя правда, как есть глушь, - отвечал дядя Онуфрий. - Мы и в своём-то городу только раза по два на году бываем: подушны казначею свезти да билет у лесного выправить. Особняком живём, ровно отрезанные, а всё ж не променяем своей глуши на чужу сторону. Хоть и бедны наши деревни, не то, что на Волге, аль, может, и по вашим раменям, однако ж свою сторону ни на каку не сменяем... У вас хоть веселье, хоть житьё и привольное, да чужое, а у нас по лесам хоть и горе, да своё... Пускай у нас глушь, да не пошто нам далеко, и здесь хорошо.

- Да, - ответил Патап Максимыч, - всякому своя сторона мила... Только как же у нас будет, почтенный?.. Уж вы как-нибудь выведите нас на свет Божий, покажьте дорогу, как на Ялокшу выехать.

- Пошто не указать - укажем, - сказал дядя Онуфрий, - только не знаю, как с волочками-то вы сладите, не пролезть с ними сквозь лесину... Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на масленице всё ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило... Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну - он ту дорогу лучше всех нас знает... Артёмушка! - крикнул дядя Онуфрий из зимницы. - Артём!.. погляди-ка на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет - да слезь, родной, ко мне не на долгое время... Артемий слез и объявил, что саням надо бы пройти, потому отводы невеликие, а волочки непременно надо долой.

- Ну долой, так долой, - решил Патап Максимыч, - положим их в сани, а не то и здесь покинем. У Воскресенья новы можно купить.

- У Воскресенья этого добра вволю, - сказал дядя Онуфрий, - завтра же вы туда как раз к базару попадете. Вы не по хлебной ли части едете?

- Нет, едем по своему делу, к приятелям в гости, - молвил Патап Максимыч.

- Так, - проговорил дядя Онуфрий. - Ин велите своим парням волочки снимать - вместе и поедем, нам в ту же сторону версты две либо три ехать.

- Ну вот и ладно. Оттоль, значит, верст с восемь до зимняка-то останется, - молвил Патап Максимыч и послал работников отвязывать волочки.

- Вёрст восемь, может, и десять, а пожалуй, и больше наберётся, - отвечал дядя Онуфрий. - Какие здесь вёрсты! Дороги не меряны: где мужик по первопутке проехал - тут на всю зиму и дорога.

- А как нам расставанье придёт, вы уж, братцы, кто-нибудь проводите нас до зимняка-то, - сказал Патап Максимыч.

- На этом не погневись, господин купец. По нашим порядкам этого нельзя - потому артель, - сказал дядя Онуфрий.

- Что ж артель?.. Отчего нельзя? - с недоумением спросил Патап Максимыч.

- Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должен переделать аль недоделать... А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя... Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме[21], чтоб прогулов во всю зиму не было.

- Да мы заплатим что следует, - сказал Патап Максимыч.

- А кому заплатишь-то?.. Платить-то некому!.. - отвечал дядя Онуфрий. - Разве возможно артельному леснику с чужанина хоть малость какую принять?.. Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны?.. Да вот я старшой у них, "хозяин" называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и... У нас на это строго.

- Мы всей артели заплатим, - сказал Патап Максимыч.

- Это уж не моё дело, с артелью толкуй. Как она захочет, так и прикажет, я тут ни при чём, - ответил дядя Онуфрий.

- Коли так, сбирай артель, потолкуем, - молвил Патап Максимыч.

- Скликнуть артель не мудрое дело, только не знаю, как это сделать, потому что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов с топором хожу, а никогда того не бывало, чтоб из артели кого на сторону брали, - рассуждал дядя Онуфрий.

- Да ты только позови, может, сойдёмся как-нибудь, - сказал Патап Максимыч.

- Позвать отчего не позвать! Позову - это можно, - говорил дядя Онуфрий, - только у нас николи так не водилось... - И, обратясь к Петряю, все ещё перемывавшему в грязной воде чашки и ложки, сказал: - Кликни ребят, Петряюшка, все, мол, идите до единого.

Артель собралась. Спросила дядю Онуфрия, зачем звал; тот не отвечал, а молча показал на Патапа Максимыча.

- Что требуется, господин купец?.. - спросили лесники, оглядывая его с недоумением.

- Да видите ли, братцы, хочу я просить вашу артель дать нам проводника до Ялокшинского зимняка, - начал Патап Максимыч.

Артель загалдела, а Захар даже захохотал, глядя прямо в глаза Патапу Максимычу. - В уме ль ты, ваше степенство?.. Как же возможно из артели работника брать?.. Где это слыхано?.. Да кто пойдет провожать тебя?.. Никто не пойдет... Эк что вздумал!.. Чудак же ты, право, господин купец!.. - кричали лесники, перебивая друг дружку. Насилу втолковал им Патап Максимыч, что артели ущерба не будет, что он заплатит цену работы за весь день.

- Да как ты учтешь, чего стоит работа в день?.. Этого учесть нельзя, - говорили лесники.

- Как не учесть, учтём, - сказал Патап Максимыч. - Сколько вас в артели-то?

- Одиннадцать человек, Петряй двенадцатый.

- А много ль дён в зиму работать?

-Смекай: выехали за два дня до Николы, уйдем на Плющиху, - сказал Захар. Подсчитал Патап Максимыч - восемьдесят семь дней выходило.

- Ты, ваше степенство, неделями считай; мы ведь люди неграмотные - считать по дням не горазды, - говорила артель.

- Двенадцать недель с половиной, - сказал Патап Максимыч.

- Ну, это так, - загалдели лесники... - Намедни мы считали, то же выходило.

- Ну ладно, хорошо... Теперь сказывайте, много ль за зиму на каждого человека заработка причтётся?. - спросил Патап Максимыч. - А кто его знает! - отвечали лесники. - Вот к святой сочтёмся, так будем знать. Беспорядицы и бестолочи в переговорах было вдоволь. Считали барыши прошлой зимы, выходило без гривны полтора рубля на ассигнации в день человеку. Но этот счёт в толк не пошёл, потому, говорил Захар, что зимушняя зима была сиротская, хвилеватая[22], а нонешняя морозная да ветреная. Сулил артели Патап Максимыч целковый[23] за проводника, - и слушать не хотели. Как, дескать, наобум можно ладиться. Надо, говорят, всякое дело по чести делать, потому - артель. А дядя Онуфрий турит да турит кончать скорей переговоры, на всю зимницу кричит, что заря совсем занялась - нечего пустяки городить - лесовать пора... Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски, как в Осиповке середь своих токарей навык... Да вовремя вспомнил, что в лесах этим ничего не возьмёшь, пожалуй, ещё хуже выйдет. Не такой народ, окриком его не проймешь... Однако ж не вытерпел - крикнул: - Да берите, дьяволы, сколько хотите... Сказывай, сколько надо?.. За деньгами не стоим... Хотите три целковых получить?

- Сказано тебе, в зимнице его не поминать, - строго, притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий... - Так в лесах не водится!.. А ты ещё его черным именем крещёный народ обзываешь... Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покаместь цел, подобру-поздорову.

- Народец! - с досадой молвил Патап Максимыч, обращаясь к Стуколову. - Что тут станешь делать? - Не отвечал паломник. - Говорите же, сколько надо вам за проводника? Три целковых хотите?- сказал Патап Максимыч, обращаясь к лесникам. Зачала артель галанить пуще прежнего. Спорам, крикам, бестолочи ни конца, ни серёдки... Видя, что толку не добиться, Патап Максимыч хотел уже бросить дело и ехать на авось, но Захар, что-то считавший всё время по пальцам, спросил его: Без двугривенного пять целковых дашь? - За что ж это пять целковых? - возразил Патап Максимыч. - Сами говорите, что в прошлу зиму без гривны полтора рубли на монету каждому топору пришлось.

- Так и считано, - молвил Захар. - В артели двенадцать человек, по рублю - двенадцать рублей, по четыре гривны - четыре рубля восемь гривен - всего, значит, шестнадцать рублей восемь гривен по старому счету. Оно и выходит без двугривенного пять целковых.

- Да ведь ты на всю артель считаешь, а поедет с нами один, - возразил Патап Максимыч.

- Один ли, вся ли артель, это для нас всё единственно, - ответил Захар. - Ты ведь с артелью рядишься, потому артельну плату и давай... а не хочешь, вот те Бог, а вот и порог. Толковать нам недосужно - лесовать пора .

- Да ведь не вся же артель провожать поедет? - сказал Патап Максимыч.

- Это уж твоё дело... Хочешь, всю артель бери - слова не молвим - все до единого поедем, - заголосили лесники.

- Да зачем тебе сустолько народу?.. И один дорогу знает... Не мудрость какая!

- А вы скорей, скорей, ребятушки, - день на дворе, лесовать пора, - торопил дядя Онуфрий.

- Кто дорогу укажет, тому и заплатим, - молвил Патап Максимыч.

- Этого нельзя, - заголосили лесники. - Деньги при всех подавай, вот дяде Онуфрию на руки.

Делать было нечего, пришлось согласиться. Патап Максимыч отсчитал деньги, подал их дяде Онуфрию.

- Стой, погоди, ещё не совсем в расчете, - сказал дядя Онуфрий, не принимая денег. - Волочки-то здесь покинете аль с собой захватите?

- Куда с собой брать!.. Покинуть надо, - отвечал Патап Максимыч.

- Так их надо долой скосить... Лишнего нам не надо, - молвил дядя Онуфрий. - Ребята, видели волочки-то?

- Глядели, - заговорили лесники. - Волочки - ничего, гожие, циновкой крыты, кошмой подбиты - рубля три на монету каждый стоит... пожалуй, и больше... Клади по три рубля с тремя пятаками.

- Что вы, ребята? Да я за них по пяти целковых платил, - сказал Патап Максимыч.

- На базаре? - спросил Захар. - Известно, на базаре. - На базаре дешевле не купишь, а в лесу какая им цена? - подхватили лесники. - Здесь этого добра у нас вдоволь... Хочешь, Господин купец, скинем за волочки для твоей милости шесть рублёв три гривны... Как раз три целковых выйдет.

Патап Максимыч согласился и отдал зелёную бумажку дяде Онуфрию. Тот поглядел бумажку на свет, показал её каждому леснику, даже Петряйке. Каждый пощупал её, потёр руками и посмотрел на свет.

- Чего разглядываешь? Не бойсь, справская, - сказал Патап Максимыч.

- Видим, что справская, настоящая Государева, - отвечал дядя Онуфрий. - А оглядеть всё-таки надо - без того нельзя, потому - артель, надо чтоб все видели... Ноне же этих проклятых красноярок[24] больно много развелось... Не поскорби, ваше степенство, не погневайся... Без того, чтоб бумажку не оглядеть, в артели нельзя.

- О чём же спорили вы да сутырили[25] столько времени? – сказал Патап Максимыч, обращаясь к артели. - Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь те же самые деньги берёте. Из-за чего ж мы время-то с вами попусту теряли?

- А чтоб никому обиды не было, - решил дядя Онуфрий. - Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело... У нас всё на согласе, всё на порядках... потому - артель.

Патапу Максимычу ничего больше не доводилось, как замолчать перед доводами дяди Онуфрия. - Тайную силу в матке да в пазорях знают, а бестолочи середь их не оберёшься, - сказал он полушепотом, наклоняясь к Стуколову.

- Табашники... еретики!.. - сквозь зубы процедил паломник.

Патап Максимыч, выйдя на серёдку зимницы, спросил, обращаясь к артели: - Кто ж из вас лучше других дорогу на Ялокшу знает?

- Все хорошо дорогу знают, - отвечал дядя Онуфрий. - А вот Артемий, я тебе, ваше степенство, и даве сказывал, лучше других знает, потому что недавно тут проезжал.

- Так пущай Артемий с нами и поедет, - решил Патап Максимыч. - Этого нельзя, ваше степенство, - отвечал, тряхнув головой, дядя Онуфрий.

- Отчего же нельзя? - спросил удивленный Патап Максимыч.

- Потому нельзя, что артель, - молвил дядя Онуфрий.

- Как так?.. - возразил Патап Максимыч. - Да сами же вы сказали, что, заплативши деньги на всех, могу я хоть всю артель тащить...

- Можешь всю артель тащить... Слово скажи - все до единого поедем, - отвечал дядя Онуфрий.

- Так ведь и Артемий тут же будет? - с досадой спросил Патап Максимыч.

- Известно, тут же будет, - отвечал дядя Онуфрий. - Из артели парня не выкинешь?

- Артемья одного и беру, а других мне и не надо, - горячился Патап Максимыч.

- Этого нельзя, - спокойно отвечал дядя Онуфрий.

- Почему же нельзя?.. Что за бестолочь у вас такая!.. Господи царь небесный!.. Вот народец-то!.. - восклицал, хлопая о полы руками, Патап Максимыч.

- А оттого и нельзя, что артель, - отвечал дядя Онуфрий. - Кому жребий выпадет, тот и поедет. Кусай гроши, ребята.

Вынул каждый лесник из зепи[26] по грошу. На одном Захар накусил метку. Дядя Онуфрий взял шапку, и каждый парень кинул туда свой грош. Потряс старшой шапкой, и лесники один за другим стали вынимать по грошу. Кусаный грош достался Артемью.

- Экой ты удатной какой, господин купец, - молвил дядя Онуфрий. - Кого облюбовал, тот тебе и достался... Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем да по грибы ходить... Что ж, одного Артемья берешь аль ещё конаться[27] велишь? - прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.

- Лишний человек не мешает, - ответил Патап Максимыч. - В пути всяко случиться может: сани в снегу загрузнут аль что другое.

- Дело говоришь, - заметил дядя Онуфрий, - лишний человек в пути не помеха. Кидай, ребята! - промолвил он, обращаясь к лесникам, снова принимаясь за шапку. Жребий выпал Петряю.

- Ишь ты дело-то какое! - с досадой молвил дядя Онуфрий, почёсывая затылок. - Петряйке досталось! Эко дело-то какое!.. Смотри же, парень, поспевай к вечеру беспременно, чтоб нам без тебя не лечь спать голодными.

Патап Максимыч, посмотрев на Петряя, подумал, что от подростка в пути большого проку не будет. Заметив, что не только дядя Онуфрий, но вся артель недовольна, что подсыпке ехать досталось, сказал, обращаясь к лесникам: - Коли Петряй вам нужен, пожалуй, иного выбирайте, мне все едино...

- Нельзя, ваше степенство, - возразил дядя Онуфрий. - Никак невозможно, потому - артель. Вынулся кусаный грош Петряйке, значит, ему и ехать.

- Да не всё ль равно, что один, что другой? - сказал Патап Максимыч.

- Оно, конечно, всё едино, да уж такие у нас порядки, - говорил дядя Онуфрий. - Супротив наших порядков идти нельзя, потому что артель ими держится. Я бы сам с великой радостью заместо мальца поехал, да и всякий бы за него поехал, таково он нужен нам; только этому быть не можно, потому что жребий ему достался.

- Коли на то пошло, конайте третьего, - сказал Патап Максимыч. - От мальчугана пособи немного будет, коли в дороге что приключится.

- Третьего бери, четвертого бери, хочешь, всю артель за собой волочи - твое дело, - отвечал дядя Онуфрий. - А чтоб Петряйке не ехать - нельзя.

- Чудаки вы, право, чудаки, - молвил Патап Максимыч. - Эки порядки уставили!.. Ну, конайте живей. Третьим ехать вышло самому дяде Онуфрию. Но тем дело не кончилось: надо было теперь старшого выбирать на место уезжавшего Онуфрия. Тут уж такой шум да гам поднялись, что хоть вон беги, хоть святых выноси.

- Да ты заместо себя кого бы нибудь сам выбрал, тут бы и делу конец, а то галдят, галдят, а толку нет как нет, - молвил Патап Максимыч дяде Онуфрию, не принимавшему участия в разговоре лесников. Артемья и Петряя тоже тут не было, они ушли ладить дровешки[28] себе и дяде Онуфрию.

- Нельзя мне вступаться теперь, - отвечал дядя Онуфрий. - Отчего ж? - Оттого, что на сегодняшний день я не в артели. Как знают, так и решат, а моё дело - сторона, - отвечал дядя Онуфрий, одеваясь в путь.

Не скоро сговорились лесники. Снова пришлось гроши в шапку кидать. Достался жребий краснощёкому, коренастому парню, Архипом звали. Только ему кусаный грош достался, он, дотоле стоявший, как немой, живо зачал командовать. - Проверь, ребята, проверь лошадей! - закричал он на всю зимницу. - И то гляди-ка, сколько времени проваландались. Чтоб у меня все живой рукой!.. Ну!.. Лесники засуетились. Пяти минут не прошло, как все уж ехали друг за дружкой по узкой лесной тропе.

- Ну ж артель, будь они прокляты, - с досадой молвил Стуколову Патап Максимыч, садясь в сани. - Такой сутолочи, такой бестолочи сродясь не видывал.

- Известно, табашники, церковники! Чего путного ждать?.. Бес мутит, доступны они дьяволу, - отозвался паломник.

- Ваше степенство! - крикнул со своих дровешек дядя Онуфрий. - Уж ты сделай милость - язык-то укороти да и другим закажи... В лесах не след его поминать.

- Слышишь: не велят поминать, - тихонько сказал Патап Максимыч сидевшему рядом с ним паломнику.

- Это так по ихней жидовской вере, - шептал Стуколов. - Когда я по турецким землям странствовал, а там жидов, что твоя Польша, видимо-невидимо, так от достоверных людей там я слыхал, что жиды своего бога по имени никогда не зовут, а все он да он... Вот и табашники по ихнему подобию... Едина вера!.. Нехристь!.. Вынеси только, Господи, поскорей отселе!.. Не в пример лучше по-вчерашнему с волками ночевать, чем быть на совете нечестивых... Паче змия губительно, паче льва стрегущего и гласов велиим рыкающа, страшны седалища злочестивых, - сказал в заключение паломник и с головой завернулся в шубу.

"Так вот она какова артель-то у них, - рассуждал Патап Максимыч, лёжа в санях рядом с паломником. - Меж себя дело честно ведут, а попадись посторонний, обдерут, как липку... Ай да лесники!.. А бестолочи-то что, галденья-то!.. С час места попусту проваландали, а кончили тем же, чем я зачал.., Правда, что артели думой не владати... На работе артель золото, на сходке хуже казацкой сумятицы!.."

Дорога шла узенькая, лёгкие дровешки лесников бойко катились впереди, но запряжённые гусем пошевни то и дело завязали меж раскидистых еловых лап, как белым руном покрытых пушистым снегом. В иных местах приходилось их прорубать, чтоб сделать просеку для проезда. Не покинь Патап Максимыч высокие волочки, пошевням не проехать бы по густо разросшемуся краснолесью. Сначала дорога шла одна; не успели полверсты проехать, как пошли от неё и вправо и влево частые повёрты и узенькие тропы. По ним лесники брёвна из чащи выводят. Без вожака небывалый как раз заплутался бы меж ними и лыжными маликами[29] которых сразу от санного следа и не различишь. А попробуй-ка пустить по малику, так наткнёшься либо на медвежью берлогу, либо на путик, оставленный для лосиного лова[30].

Доехав до своей повёртки, передние лесники стали. За ними остановился и весь поезд. Собралась артель в кучу, опять галдовня зачалась... Судили-рядили, не лучше ль вожакам одну только подводу с собой брать, а две отдать артели на перевозку бревен. Поспорили, покричали, наконец решили - быть делу так. Своротили лесники. Долго они аукались и перекликались с Артемьем и Петряем. Впереди Патапа Максимыча ехал на дровешках дядя Онуфрий, Петряй присоединился к храпевшему во всю ивановскую Дюкову, Артемий примостился на облучке пошевней, в которых лежал Патап Максимыч и спал, по-видимому, богатырским сном паломник Стуколов.

- Эка, парень, бестолочь-то какая у вас, - заговорил Патап Максимыч с Артемьем. - Неужель у вас завсегда такое галденье бывает?

- Артель! - молвил Артемий. - Без того нельзя, чтоб не погалдеть... Сколько голов, столько умов... Да ещё каждый норовит по-своему. Как же не галдеть-то?

- Да вы бы одному дали волю всяко дело решать, хоть бы старшому.

- Нельзя того, господин купец, - отвечал Артемий. - Другим станет обидно. Ведь это, пожалуй, на ту же стать пойдёт, как по другим местам, где на хозяев из-за ряженой платы работают...

- Ну да, - ответил Патап Максимыч. - Толку тут большего бы было.

- Обидно этак-то, господин купец, - отвечал Артемий. - Пожалуй, вот хоть нашего дядю Онуфрия взять... Такого артельного хозяина днём с огнём не сыскать... Обо всём старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка ты ему волю, тотчас величаться зачнёт, потому человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, всё уж ему такой веры не будет и слушаться его, как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом держится.

- А в деревне как у вас? - спросил Патап Максимыч.

- В деревне свои порядки, артель только в лесах, - отвечал Артемий.

- Как же она у вас собирается? - спросил Патап Максимыч.

- Известно как. Придёт осень, зачнём сговариваться, как лесовать зимой, как артель собирать. Соберётся десять либо двадцать топоров, - больше не бывает. Наберутся скоро, потому что всякому лесовать надо, без этого деньгу не добудешь... Ну, соберутся, зачнут друг у друга спрашивать, кому в хозяевах сидеть. Один на того мекает, другой на другого... Так и толкуем день, два, ину пору и в неделю не сговоримся... Тут-то вот галденья-то послушал бы ты... Тогда ведь вино да хмельное пиво пьют, народ-от в задоре, редко без драки обходится... Положат, наконец, идти кланяться такому-то - вот хоть бы дяде Онуфрию. Ну, и пойдём, придём в избу, а он сидит, ровно ничего не знает: "Что, говорит, скажете, ребятушки? Какая вам до меня треба?" А ему в ответ: так мол, и так, столько-то нас человек в артель собралось, будь у нас за хозяина. Тот, известно дело, зачнёт ломаться, без этого уж нельзя. "И ума-то, говорит, у меня на такое дело не хватит, и стар-от я стал, и топор-от у меня из рук валится", ну и всё такое. А мы стоим да кланяемся, покаместь не уломаем его. Как согласился тотчас складчину по рублю аль по два - значит, у лесничего билеты править да попенные платить. А которы на купцов работают, те старшого в Лысково посылают рядиться. Это уж его дело. Оттого и выбирают человека ловкого, бывалого, чтоб в городе не запропал и чтоб в Лыскове купцы его не больно обошли, потому что эти лысковцы народ дошлый, всячески норовят нашего брата огреть... Ну, выправит старшой билеты, отводное место нам укажут. Тут, собравшись, и ждём первопутки. Только снег выпадет, мы в лес... Тут и зачинается артель... Как выехали из деревни за околицу, старшой и стал всему делу голова: что велит, то и делай. А коли какое стороннее дело подойдёт, вот хоть бы ваше, тут он ни при чем, тут уж артель, что хочет, то и делает.

- А расчёты когда? - спросил Патап Максимыч.

- После Евдокии-плющихи, как домой воротимся, - отвечал Артемий. - У хозяина кажда малость на счету... Оттого и выбираем грамотного, чтоб умел счёт записать... Да вот беда, - грамотных-то маловато у нас; зачастую такого выбираем, чтоб хоть бирки-то умел хорошо резать. По этим биркам аль по записям и живёт у нас расчет. Сколько кто харчей из дома за зиму привез, сколько кто овса на лошадей, другого прочего - всё ставим в цену. Получим заработки, поровну делим. На страшной[31] и деньги по рукам.

- А без артели в лесах работают? - спросил Патап Максимыч.

- Мало, - отвечал Артемий. - Там уж не такая работа. Почитай, и выгоды нет никакой... Как можно с артелью сравнять! В артели всем лучше: и сытней, и теплей, и прибыльней. Опять же завсегда на людях... Артелью лесовать не в пример веселей, чем бродить одиночкой аль в двойниках.

- А летней порой ходите в лес? - спросил Патап Максимыч.

- Как не ходить? И летом ходим, - отвечал Артемий. - Вдаль, однако, не пускаемся, всё больше по раменям... Берёсту дерем, луб. Да уж это иная работа; тут жизнь бедовая, комары больно одолевают.

- Сам-то ты ходишь ли по летам?- спросил Патап Максимыч.

- Я-то?.. Как же?.. Иной год в леса хожу, а иной на плотах до Астрахани и на самое Каспийское море сплываю. Чегень туда да дрючки гоняем... А в леса больше на рябка да на тетерю хожу... Ружьишко есть у меня немудрящее, грешным делом похлопываю. Только по нынешним годам эту охоту бросать приходится: порох вздорожал, а дичины стало меньше. Вот в осилье да в пленку[32] птицу ловить ещё туда-сюда... Так и тут от зверья большая обида бывает: придёшь, силки спущены, а от рябков только пёрышки остались; подлая лиса либо куница прежде тебя успела убрать... Нет, кака ноне охота!.. Само последнее дело!.. А то ходят ещё летней порой в леса золото копать, - прибавил Артемий.

[…]»

Источник: Мельников-Печерский П.И. В лесах // Собрание сочинений. В 8 томах. – М., 1976. – С. … (фрагмент скопирован с сайта: http://az.lib.ru/m/melxnikowpecherskij_p/text_0050.shtml)