Очерк рабочего движения в Советской России весной-летом 1921 года.

В 1921-й год Страна Советов вступала, изнемогая от очередного экономического и политического кризиса.

Бушевала деревня, для которой Советская власть означала продразвёрстку, то есть полное изъятие продовольствия: и «излишков» и семенного фонда. Поднялись вновь те самые, хлебные и сырьевые районы страны, завоеванием которых красные были заняты ещё с 1918 года. Мятежами Антонова и Махно, восстаниями в Прикубанье и Поволжье, Западной Сибири и на Алтае, «красным бандитизмом» на Урале крестьянская Россия отвечала на организованный комиссарами грабёж. Сражались с красными дашнаки в Армении, моджахеды в Азербайджане, на Северном Кавказе и в Туркестане.

Против народа была брошена армия. «Бандитские» селения морили голодом, сжигали, обстреливали химическими снарядами. Целые волости подвергались порке или сгонялись в концлагеря. Повстанцы совершали дерзкие рейды по красным тылам, отмечая свой путь растерзанными телами комиссаров и коммунаров. Шла жестокая война, в которой обе стороны применяли клятвопреступления, заложничество, пытки и публичные казни.

В авангарде недовольства в городе шли рабочие. Власть не обеспечивала их элементарных потребностей. Нищенские пайки выдавались нерегулярно и не полностью. Совмещение работ запрещалось. Опытных рабочих переводили в "трудармейцы" либо "трудмобилизованные" и принуждали работать, где и сколько прикажут. Вокруг городов стояли заградительные отряды, грабившие как «спекулянтов» всех, кто вёз из деревни хотя бы пару фунтов муки, выменяв её на свой скарб или сделанные на простаивающих заводах зажигалки, кастрюли, пилы, молотки и т.п. Всякий протест заканчивался лишением пайков, высылкой в непромышленные губернии или Чекой.

И тем не менее официозные митинги всё чаще принимали «неожиданное направление», осаждаемые рабочими завкомы испуганно доносили наверх, что «может получиться печальная картина, за что ответственность с себя снимаем». А на конференциях беспартийные делегаты ругали даже Совет народных комиссаров, «позволяли себе антисемитские выпады», призывали на помощь любую силу, «хоть самого чёрта», лишь бы облегчить своё положение.

Особенно возмущало рабочих, что окончание войны улучшения не принесло. Комиссары праздновали победу и строили планы ГОЭЛРО. Город с ужасом ждал очередной весны: обычно она несла голод и стачки. В Двадцать первом и то, и другое началось в январе.

Коммунисты объясняли происходившее временными топливными и продовольственными затруднениями. На вопрос же, почему затруднения не прекращались с момента прихода их к власти, ссылались на козни контрреволюции.

Иначе считала оппозиция. Социал-демократы в прокламации «К голодающим и зябнущим рабочим Петрограда» писали: «Дело тут не в отдельных заминках и перебоях, а в каком-то общем большом пороке нашей государственной машины, которую штопаньем и заплатками не исправишь, которую надо лечить по-настоящему».

Как лечить, говорилось в знаменитой резолюции меньшевика Владислава Каменского, начавшей своё победное шествие по Питеру с собрания на машиностроительном заводе бывшем Лесснера 14 февраля. Она требовала перевыборов Советов тайным голосованием, коалиции социалистических партий, свободы торговли, труда, передвижений, восстановления частной собственности, снятия заградотрядов.

Были и другие подобные рецепты, каждый раз, конечно, окружённые роем экономических требований. «Московская резолюция», требовавшая вернуть Временное правительство, завоевала тысячи сердец на Рязано-Уральской железной дороге. Фабричные в Иваново-Вознесенске[1] призвали к созыву Учредительного Собрания. Рабочие Питера приступили к возрождению внепартийного Собрания уполномоченных от фабрик и заводов, которое когда-то также стояло на платформе «Учредилки». А в Саратове большевики опрометчиво предложили бастующим заводам избрать общегородскую Контрольно-ревизионную комиссию для проверки складов. Комиссия из трёхсот рабочих (в том числе всего 3-4 коммуниста) на первом же заседании 7 марта перешла к обсуждению общих политических вопросов и, приняв резолюцию с требованием всевозможных свобод и перевыборов, предложила комиссару из Москвы Петру .Смидовичу сдать ей дела. Так в Саратове начался 2-недельный период контроля Советской власти рабочими. За этот короткий срок комиссия успела обревизовать не только склады, но также Чека и тюрьму, заставив коммунистов со страхом наблюдать, как от их режима не остаётся и помину.

Шла борьба за Советы Рабочих и Красноармейских Депутатов. Возмущённые подтасовками красных, тульские оружейники сорвали перевыборы в городской Совет. В Екатеринодаре[2] коммунисты сами отменили начатые было выборы, убедившись, что демократическим путём в Совдеп им не попасть. Петросовет, от греха подальше, и вовсе продлил свои полномочия. Где же Совдепы всё-таки переизбирались, там наряду с коммунистическими возникали «беспартийные фракции», в которых одновременно можно было встретить и бывших кадетов, и бывших социалистов, и бывших большевиков.

Коммунисты теряли места в правлениях кооперативов  и профсоюзов. В Екатеринославе[3] на губернской профсоюзной конференции социалисты получили половину мест, а в правление Союза металлистов рабочие торжествующе вернули меньшевиков. Небольшевистские правления были в ряде Всероссийских и губернских союзов: у железнодорожников, инженеров, маркшейдеров, медиков, печатников, связистов, совслужащих, табачников, химиков, в секциях пекарей, паровозников, врачей, учителей и т.д.

Итак, с февраля шквал стачек захлестнул десятки городов и железные дороги. Движение неуклонно росло. В Москве 23 февраля фабрика «Гознак», в Питере днём позже Трубочный завод на Васильевском острове вышли на демонстрации. Начались снятия с работ, когда манифестанты проникали на близлежащие предприятия, взламывая закрытые охраной ворота, увлекая из цехов товарищей, избивая штрейкбрехеров. Так рабочее шествие росло как снежный ком, грозя захлестнуть весь город.

Солдаты выказывали поднявшимся горожанам явное сочувствие. Бедные коммунисты вынуждены были их разоружать, разувать, запирать в казармах. Надежда оставалась лишь на красных курсантов, этих львят стального наркома Троцкого. И будущие офицеры РККА оправдывали оказанное им высокое доверие. У них хватало духу стрелять не только в воздух.

На насилие пролетариат был готов отвечать тем же. Саратовские мастеровые обратились к партизанам с призывом объединиться в борьбе с общим врагом. Питерское Собрание уполномоченных совместно с подпольной организацией профессора Владимира Таганцева готовило в городе переворот. Кронштадтский пароходный завод примкнул к восставшим морякам. Волжские речники целыми группами бежали в крестьянские отряды. 11 марта в самом сердце пролетарского Донбасса – в районе Юзовки-Мушкетово вспыхнуло восстание шахтеров. Всё это очень напоминало Девятьсот пятый год, только без войны с внешним врагом.

Помня уроки Революций, большевики старались лишить движение организующего ядра. Шли повальные аресты интеллигентов, деятелей кооперативного и профессионального движений, социалистов. Только меньшевиков было изъято по стране до 2000 человек. Направо и налево брались заложники, вводилось военное, а кое-где и осадное положение.

Арестовали авторитетных рабочих: Михаила Зимницкого, Петра Колесникова, Амвросия Михайлова, Александра Смирнова, В.Худокормова и многих других. Впрочем, хватали вообще всех выделявшихся во время волнений мастеровых. В Питере всего за четыре дня, с 23 по 26 февраля разместили по тюрьмам 4 сотни пролетариев, причём вместе с одной из групп удалось «взять» даже стачечный фонд. О размерах дальнейших арестов говорит такой факт. Трамвайные парки, где особенно тщательно вылавливались «шептуны» и «бузотёры», впоследствии за недостатком рабочих рук долго не могли наладить бесперебойную работу. Из крупного текстильного села Рассказова (Тамбовщина) после локаута выслали каждого шестого фабричного. В Пензе взяли 53 зачинщика рабочих волнений, в Саратове в одну из трёх мартовских волн арестов – примерно 400, в Екатеринославе в марте – 250, в июне – ещё 200, на Московском железнодорожном узле только в мае и по одной только Рязано-Уральской дороге – свыше сотни человек.

И, конечно, комиссары лили кровь. В Москве расстреляли манифестацию на Красной Пресне. В Саратове состряпали дело о «меньшевистско-эсеровском восстании», подготовленном якобы Парижской биржей, казнив 28 человек официально (но бессудно) и многих втихую. Отправили на тот свет несколько сотен кронштадтских мастеровых и портовых рабочих. Жестокими были расправы также в Гомеле, Донбассе, Нижнем Новгороде, Одессе.

В столице в марте в связи с осадным положением было закрыто большинство заводов: бастовал чуть ли не весь город. В таких масштабах людей не выбрасывали на улицу ни при одной прежней власти. Коммунисты учреждений, слушатели Коммунистического университета имени Свердлова были мобилизованы, вооружены и направлены на предприятия. Они дежурили на заводах, не пускали на них рабочих. Напряжение, по свидетельству комиссара Владимира Невского, было такое, что трое «свердловцев» сошли с ума.

Свихнуться было от чего. У многих коммунистов в голове не укладывалось, что против рабоче-крестьянской власти поднялись и рабочие, и крестьяне. Еще с осени 1920 года в партии началась дискуссия по профсоюзам, выявились крупные оппозиционные течения вроде «рабочей оппозиции», опиравшейся на коммунистов «от станка». К ней примыкали председатели ЦК Всероссийских союзов металлистов (Александр Шляпников), горняков (Алексей Киселёв), работников земли (Николай Кубяк), текстильщиков (Иван Кутузов), связистов (Юрий Лутовинов). Они критиковали установившийся режим за бюрократизм и репрессии, бестолковое управление и коррупцию, разврат и беспринципность.

Рядовые «рабочей оппозиции» шли дальше своих генералов. Они саботировали казавшиеся им контрреволюционными декреты и распоряжения, исключали из парторганизаций «руководящих работников», организовывали стачки. «Генеральная линия» от подтасовок итогов голосований, затирания активистов оппозиции и здесь скоро сменилась увольнениями, ссылками и арестами. Скоро не было ни одного промышленного центра, откуда бы не выслали несколько десятков партийных рабочих.

Показательный эпизод. Как-то в Московский комитет партии пришла коммунистическая ячейка электромеханического завода «Динамо» в полном составе с протестом против оккупации завода чоновцами[4] (против «присылки агитаторов», как стыдливо назвал это в воспоминаниях ответственный работник МК Иван Гронский). Рабочие ругались, швыряли партбилеты, а один из них спросил: «Что же вы, против рабочих пулемёты пустите в ход?» Гронский «не сдержался, сказав сгоряча: «Если вынудите, то пустим и пулемёты!» – Трепов! – крикнул кто-то».

Гронский обиделся, пожаловался Ленину и получил блестящий ответ:

- А знаете, пожалуй, это правильно. Трепов защищал свой режим, а мы обязаны защищать свой, и конечно, Вы правы, что бунтовщиков мы обязаны привести в повиновение.

Ах, как чесались у наших комиссаров пулемёты! 30 мая в Пензе пролетарские треповы чуть было не потопили в крови огромный митинг. Спасла лишь отчаянная смелость группы железнодорожников, которые с криком «всё равно умирать, ура!» – оттащили опешивших чекистов от пулемётов. В Екатеринославе произошла трагедия. Во время подавления голодных беспорядков 1 июня чекистам здесь также не удалось применить пулемёты (хотя готовились). Тогда из общей массы арестованных рабочих были выделены 50 «организаторов» и из славного «максима» расстреляны на берегу Днепра.

Как реагировали рабочие? Они валом валили из «своих» партии и комсомола. Скажем, за весну-лето из Самарской губернской парторганизации вышло, по официальным данным, 60% состава или 5000 человек. А число рабочих в питерском комсомоле упало с 9300 в декабре 1920 года до 5500 в мае 1921-го.

Так как репрессии положения не выправляли, коммунисты вынуждены были пойти на уступки. Открывались склады, на свет Божий вытаскивались запасы Коминтерна. В Питере появились даже сгущёнка и шоколад. Сначала «временно», а потом и подтверждая декретами Совнаркома, освободили от трудовой повинности квалифицированных рабочих. Сняли ненавистные заградотряды. Объявили об отмене привилегированных пайков для номенклатуры (но позже оказалось – обман). Разрешили частные предприятия и вольные артели, совмещение работ и переход с одного завода на другой.

Начали признавать, что стачки могут быть чисто экономическими. И так непривычно было читать в газетах свободные от истерик сообщения о «конфликтах» и «временных приостановках работ» на каком-нибудь, например, Коломенском паровозостроительном заводе. В Костроме городской комитет РКП(б) и вовсе размяк, смиренно, во всеуслышание! – через газету «прося» членов стачкома явиться на переговоры.

Наконец, ненадолго допустили широкие общегородские конференции беспартийных, где позволяли крыть себя почём зря. Ругателей, правда, как и прежде, лечили арестами. Печать активно обсуждала «ошибки и недочёты местной власти», «трудности социалистического строительства» и т.д. В Совдепы и профсоюзы до самого верха пустили беспартийных - правда, в незначительном числе - так что позже чекистами и те и другие (даже ВЦИК Советов) очищались от «контрреволюционеров».

Кронштадтская весна положила конец расколу в среде пролетариата, определив его единодушную оппозицию большевистской диктатуре. Прозванный Четвёртой Революцией, этот протест, слившись с крестьянским валом, заставил большевиков, по словам Ленина, «отступить перед мелкобуржуазной стихией», отказаться от политики военного коммунизма и перейти к нэпу. Пролетариат переживал подъём духа. Именно тогда стали стихийно возрождаться кассы взаимопомощи и артели, расти настроения за воссоздание «свободных» (термин из среды профсоюзной оппозиции) или «локальных» (по большевистскому профсоюзному лексикону) союзов по профессиям. Тогда же получил широкое распространение принцип беспартийного профессионального движения: ни с большевиками, ни с социалистами.

Рабочее движение Советской России вступало в новый этап. Борьба продолжалась.

В.Большаков

(Впервые опубликовано в сокращении в газете "Рубикон" в 1996 г.)