История профсоюзов

Исследования и публицистика

Воспоминания

Документы

Беллетристика

Периодика

Литературные опыты профсоюзников


/ Главная / Архивохранилище / Библиотека / Исследования и публицистика

Большаков В.П. Сормовские стачки

2012-10-11

Статья об одном из крупнейших выступлений советского рабочего класса в 1923 году - забастовках рабочих Сормовского завода под Нижним Новгородом.

Жарким днём 16 июля 1923 года Василий Иванович Курицын, директор Сормовского железоделательного и механического завода, что под Нижним Новгородом, возвращался из Москвы. Ехал с тяжёлыми мыслями: правление машиностроительного треста (ГОМЗа) отказывалось оплатить выполненные заводом заказы, ибо заказчики были сами в долгах, как в шелках. Для сормовцев это означало – сосать лапу, так как ни получки за июнь, ни аванса за июль не будет. Для Курицына это означало новую головную боль, потому что когда сормовцам задерживали жалованье, они бастовали.

Кризис

Новая экономическая политика давала ядовитые плоды. Что там нэпманы – эти мелкие арендаторы и концессионеры! Что кулаки! Пришло время настоящих акул. Разбитая на отраслевые монополии – тресты, государственная промышленность хозяйствовала вовсю. Красным директорам – в народе их называли «трестманами» – были развязаны руки, и они немало сделали для оживления производства. Но одновременно бесконечно взвинчивали накладные расходы, порою превышавшие фонд зарплаты в несколько раз (дело неслыханное – спросите у любого экономиста). Железнодорожники так вздули тарифы, что транспортные расходы доходили до половины себестоимости перевозимой продукции. Цены взбесились, увеличиваясь на 30 и больше процентов в месяц, счёт шел уже на «лимоны» и «лимарды». И если индексация зарплаты горожан хоть как-то сдерживала их потери в этой сумасшедшей гонке, то деревня попала под самый удар. Дело в том, что государство поддерживало низкие цены на хлеб. Так возникли знаменитые «ножницы цен», когда мешок стоил дороже находившейся в нём муки. Разоряемое крестьянство отказывалось продавать хлеб за гроши и вынуждено было сокращать закупки городских товаров, что в свою очередь привело промышленность к кризису сбыта, хроническим неплатежам за произведенную продукцию и, как следствие – огромным задолженностям по зарплате. Они доходили до полугода, а в условиях гиперинфляции это – голодная смерть. Чтобы как-то выжить, город тащил на базар последнее, где цены на хлеб уже диктовались спекулянтами... В общем, экономику поразил настоящий столбняк; растерянность и уныние охватили советское руководство.

Вновь вспыхнуло народное сопротивление. Крестьяне доставали припрятанные обрезы и уходили в лес. Брались за оружие безработные. Не прекращались стачки на Украине и Урале, в Москве и Питере, во главе их всё чаще становились профорганизации. Неустанно плело паутину подполье. Готовил Всероссийскую конференцию Социал-демократический союз рабочей молодежи. Кое-где тиражи меньшевистских изданий уже превышали тираж местных советских газет. Комъячейки, особенно на предприятиях, таяли. Так, Сормовский партколлектив за полгода потерял четверть численности, а на соседних Кулебакских заводах на 180 рабочих-эсеров приходилось едва полсотни коммунистов. Последние сами создавали нелегальные группы, о которых не имело представления даже ГПУ. Перед советской державой уже в который раз вырастал внутренний враг, пострашнее любого Юденича и Врангеля.

Сумрачный герой

Курицын был из рабочей семьи, сам слесарил восемь лет на Кулебакской судоверфи и психологию мастерового понимал: сначала заплати за работу, а уж потом говори с ним о светлом будущем. Его карьера хозяйственника началась с 1918 года, и с тех пор он показал себя твёрдым руководителем с богатым практическим умом и чисто мужицкой сметливостью. Недаром его считали одним из лучших красных директоров в стране.

К ноябрю 1922-го, когда Курицына перевели на Сормовский из коллегии Приокского горного округа, завод работал с дефицитностью, проваливал годовые планы и жил частью за счёт государственной эмиссии, частью за счёт сокращения оборотных средств. Прежняя дирекция «прокручивала» зарплату рабочих, чтобы получить хоть какие-то финансовые резервы. Ну и, конечно, что-то шло в начальственный карман.

Едва возглавив завод, Курицын использовал данный ему хозрасчёт на полную катушку: нашёл втрое больше, чем раньше, заказов; упорядочил систему управления, складирования и производства; перетряхнул аппарат служащих; увеличил загрузку цехов с 40% до 80-ти и почти ликвидировал безработицу в Сормове. Скоро этот сумрачный, вечно неулыбчивый молодой человек – ему едва исполнилось тридцать лет – заслужил уважение рабочих и искреннюю нелюбовь служащих. На заводе прекратились стачки, хотя глухое брожение продолжалось, но на то были уже иные причины.

Итак, пока завод наращивал обороты, и поступали авансы от умножившихся заказчиков, Курицын расплатился с рабочими по старым долгам и новое жалованье выдавал в срок. Но к июню многие заказы были выполнены, продукция отгружена заказчикам, а финансовый поток из ГОМЗы (деньги шли через трест) вдруг иссяк. Директор тщетно бомбардировал Москву телеграммами, а теперь вот попытался лично нажать на трест. Из этого, как уже сказано, ничего не вышло.

На Нижегородском вокзале Курицын со своим помощником Чугуриным выходил из вагона чернее тучи. Его ждал автомобиль, а встречавший служащий сообщил и самую неприятную новость – СОРМОВЦЫ ЗАБАСТОВАЛИ.

Сормовцы

До революции на заводе работало 20 тысяч человек, к осени 1923-го – 14500. Но известен он был не столько своими размерами или продукцией, сколько строптивостью мастеровых, которая стала притчей во-языцех. Администрации здесь спуску не давали. В 1922 году, например, завод бросал работу 5 раз, и это не считая цеховых стачек! Уже четверть века здесь действовало социалистическое подполье: эсеры, но особенно – социал-демократы. Недаром в 1917-м коммунист-просветитель В.Поссе окрестил Сормово «цитаделью меньшевизма». Завод исправно оправдывал эту этикетку, ещё и теперь был связан с Заграничной делегацией ЦК РСДРП. Продолжалась кружковая работа, распространялся берлинский «Социалистический вестник». Но под волчьим оком ГПУ местные эсдеки слабели, хирели и затухали...

И тут сказать спасибо надо Ивану Дмитриевичу Чугурину. Член партии с 1902 года, он был профессиональным революционером, в 17-м году вручал Ленину партбилет,  а в гражданскую войну выдвинулся на высшие посты в ВЧК. В конце 1921-го его перебросили на Сормовский завод, куда срочно требовался крупный чекист, и куда Чугурин подходил сразу по трём основаниям. Во-первых, когда-то он работал на Сормовском конторщиком и жестянщиком. Во-вторых, заведуя Транспортным отделом ВЧК, знал, как сормовские саботажники вредят транспорту, бастуя и не производя паровозы и корабли. И в-третьих, характером оправдывал собственную внешность: крепкие скулы и кулаки, широкие спина и шея, упорный взгляд. Сам Дзержинский согласился с его кандидатурой, и Чугурин убыл в Сормово заместителем директора.

С тех пор он только и занимался, что усмирял беспорядки и выуживал их организаторов. При прежнем директоре Данилове он, правда, добился лишь, что рабочие в ходе стачек стали включать в требования – «убрать Чугурина». Но пришёл Курицын, и за его крепкой хозяйственной политикой удалось сделать многое. В целях «укрепления дисциплины» с завода были наконец убраны иконы и сокращён на полчаса обед. В феврале 23-го перед перевыборами в делегатское собрание уполномоченных (промежуточный орган между рабочими и заводским комитетом) арестованы все альтернативные большевикам кандидаты, в том числе полторы дюжины меньшевиков, членов прежнего делегатского состава. Они находились в тюрьме, как объяснялось рабочим, «временно» и скоро действительно были выпущены. Но в уполномоченные прошли только коммунисты и сочувствующие.

Наконец, ГПУ инспирировало движение «бывших» эсеров, смысл которого заключался в том, чтобы от их имени созывать конференции за роспуск подпольных эсеровских организаций в связи с «полным идейным крахом» их партии. Чекисты хватали сормовцев, давно уже отошедших от эсеров, и в тюрьме предлагали сделку: ты включаешься в движение «бывших», мы тебя выпускаем и даже принимаем в РКП(б). Нет – арестуем твоих родных, и все вместе сгниёте в лагере. Выбирать не приходилось, и к июлю Чугурин уже имел 48 давших согласие. Оставалось получить последние инструкции, за которыми Чугурин и ездил в Москву вместе с Курицыным. Там ему обещали, что в случае успеха движение «бывших» перекинется и на меньшевиков.

Теперь стачка грозила сорвать все замыслы. Узнав же подробности, Чугурин был и вовсе обескуражен: он-то боролся с эсерами да меньшевиками, а стачку возглавили СОВЕРШЕННО НОВЫЕ ЛЮДИ, и среди них – коммунисты и комсомольцы.

Стихия

«Гром не грянет – мужик не перекрестится». Пословица эта в полной мере приложима к нашим руководителям. Они, как правило, знают о растущем недовольстве рабочих, об учащающихся мелких конфликтах, но до последнего момента просто не верят, что рабочие способны на что-либо серьёзное. Не знаю уж, что тому причиной: русская беззаботность или презрение начальника к «массе». Но когда от ничтожной искры занимается грандиозный пожар, для руководства он всегда оказывается «неожиданным».

Утром 16 июля 1923 года группа мастеровых бросила работу и подошла к главной конторе за информацией о предстоящем отпуске и времени выдачи зарплаты. Начальство в ус не дуло, вместо того, чтобы как-то объясниться, ведь был официальный день получки. И только когда толпа уже вовсю орала и свистела, член заводского комитета Третьяков сверху с крыльца объявил, что все ждут директора с замом. «Пока же завком знает одно, - бросил он под общий гомон, - денег нет и когда они будут – не известно».

Новость разлетелась по заводу мгновенно, цеха начали вставать один за другим. Администрация растерялась. Завком раззвонил было об общезаводском митинге в 14.30, но ситуация совсем вышла из-под контроля, и митинг был отменён. А напрасно: все-таки авторитет Курицына был высок, задержка зарплаты ещё только грозила, в то время как на других предприятиях деньги не выдавались уже месяцами. Вместо этого директор и срочно приехавший председатель райкома металлистов Доронин явились в литейный цех, уговаривая продолжать работу. Но литейщики кивали на «весь завод». Переговоры кончились ничем, вторая смена закрыла мартеновские печи, а Курицын с Дорониным созвали делегатское собрание, «большинством голосов» (50 «за» из 160-ти, остальные воздержались) принявшее резолюцию с осуждением стихийного и «ни на чём не основанного» выступления рабочих.

В результате этих бестолковых мероприятий беспорядки только разрослись. 17 июля сталелитейный цех совершенно замазал печи. Коммунисты-сормовцы проникали в редкие ещё работавшие цеха и отделы и призывали идти к конторе требовать получку. Это обстоятельство, кстати, встревожило заводских меньшевиков: уж не провокацию ли готовят коммунисты? – что ослабило натиск рабочих.

В 12 часов дня пленум (управление, заведующие цехами плюс завком) решил завод закрыть, а рабочих отправить в отпуск на 2 недели без содержания. В 14 часов, наконец, было созвано общезаводское собрание, где рабочих ознакомили с принятыми за их спиной решениями и резолюциями. На вопросы о получке Курицын ответил с обычной угрюмостью: «Денег нет и из пальца их не высосешь». Доронин считал закрытие завода правильным, ввиду двухдневного «бездельного шатания» рабочих по заводу. Особенно резко он говорил о «тёмных личностях», которые врывались в мастерские и под страхом смерти снимали товарищей с работы. Доронин говорил правду, но говорить её надо было не так и не сейчас. Бурное негодование рабочих прекратило поток его красноречия. Собрание было скомкано и закрыто.

С 18-го числа рабочие оказались в вынужденном отпуске, а Курицын с Чугуриным получили передышку. За две недели произошли три события. С сормовцами смогли расплатиться за июнь, в клубе прошла конференция «бывших» эсеров, на которой, по обмолвке местного официоза, газеты «Нижегородская коммуна», «создавалось впечатление, что различными голосами говорит один и тот же человек», и которая на настроение рабочих не повлияла никак. Наконец, 1-го августа открылась Вторая Нижегородская ярмарка, привлёкшая сотни фирм и предприятий и демонстрировавшая успехи «красных директоров и красного купечества». Но дела на Сормовском только начинались.

Доронинские «поправки»

1 августа вернувшимся из отпуска мастеровым дирекция выписала аванс за июль по курсу месячной давности, то есть обесценив его на четверть, да ещё рискнула выдавать её дорогими облигациями хлебного займа. Возмущённо отказавшись от аванса, завод забастовал вновь. Вернувшемуся из Москвы главе райкома металлистов Доронину гигантский заводской митинг – присутствовали все три смены – предъявил ультиматум: в 24 часа выдать деньги за весь июль, в противном случае – стачка впредь до получения денег.

Надо сказать, что профсоюзы под прессом советского режима были сильно стеснены, НО НЕ БЕССИЛЬНЫ. Конечно, прямая оппозиция работодателю (читай – властям) каралась. Именно за это весной 1923 года перетряхнули Нижегородское отделение Союза транспортных рабочих. Более гибкая линия, то есть внешний конформизм и эзопов язык, использование противоречий внутри дирекции и власти, осторожность и личные связи, уступки на переговорах и в то же время пугание стихией, «если пункт такой-то (особенно важный для профсоюза) не будет вписан в колдоговор» – эта тактика давала порой неплохие результаты. Только что в Центральном арбитражном суде, невзначай ссылаясь на угрозу стачек, Союз рабочих металлистов добился индексации жалованья, что сохраняло 20% заработанных сумм. Так что, на слуху были разные примеры. Одно лишь плохо. Чуждые политике, рабочие обожали открытых и прямых лидеров, волком смотревших на директора и власть, а хитрых профсоюзников не любили. Но первых быстро размещали по тюрьмам, откуда редко кого удавалось вызволить. «Двурушники» же сидели в профсоюзах и всеми силами мешали их превращению в приводные ремни партии, хотя на словах соглашались со всем, чего партия от них требовала...

Но вернёмся в 1-е августа. Доронин исходил из того, что страна наблюдает за ярмаркой, и события в рабочем пригороде Нижнего не ускользнут от общего внимания. И верно, губернское руководство, едва оправившись от шока, занялось поисками денег для выплаты жалованья. Но во избежание грядущих на предприятии и в Союзе металлистов репрессий надо было срочно сгладить события. И в первую очередь – отмежеваться от стачки на словах, не отказываясь от неё по сути. Факт самовольного прекращения работ крупнейшим в Республике заводом сам по себе должен был произвести на Москву нужное впечатление.

Вот почему Доронин внес «поправку»: 1-е августа считать днём не рабочим, в знак протеста против невыдачи заработка, а 2-го приняться за работу. Если же до 7 августа деньги не будут выданы, то райком металлистов примет все меры вплоть до забастовки. Собрание в ответ хохотало и приступило к голосованию ультиматума. «За» поднялся лес рук, в том числе и в толпе коммунистов, что окружающих уже не удивило: в последние недели именно заводские коммунисты были душой всякого рабочего протеста.

Доронин упрямо твердил, что стачка должна быть санкционирована райкомом и ЦК Союза металлистов. «Поэтому давайте выбросим слово «забастовка» из резолюции, а назовём нерабочее время продолжением декретного отпуска до момента выдачи получки». Когда и это предложение единодушно отвергли, Доронин крикнул, что стачку не санкционирует, а в наказание бунтовщикам остановит в Сормове водопровод, железную дорогу и электростанцию. Тут началось чёрт знает что, из толпы посыпались угрозы, и собрание было спешно закрыто.

Однако Доронин был не робкого десятка, да ещё и упрям. Второго августа он снова вышел перед толпой и доложил, что деньги нашлись, завтра будет выдан аванс за июль, а 7 августа – разница в курсе и отпускные. Затем поставил на голосование вопрос о возобновлении работ с 3-го числа. Большинство по-прежнему выступало за стачку. Тогда Доронин – вода камень точит! – в который раз внёс поправку, что, если к 7-му не будет сделана выдача полностью, то райком металлистов сам станет во главе рабочих и объявит забастовку. На это рабочие согласились.

Коммунисты

3-го завод уже работал. Деньги выдали, как и обещали, в срок. Но успокоение не наступило. Дело в том, что здесь подпольно действовала ячейка «Рабочей группы РКП», недавно созданной в стране коммунистом Гавриилом Мясниковым. Эта организация считала, что «правящая группа РКП» переродилась. Целями своими мясниковцы ставили руководство крепнувшим рабочим движением, создание чисто рабочей партии и чисто пролетарской власти. Сормовские коммунисты и раньше-то были не слишком удобны, в 22-м году их партком уже разгонялся за «оппозицию». Теперь они подались в мясниковцы, и были законспирированы столь глубоко, что ГПУ, кажется, позже так и не раскопало всех корней.

Короче, мясниковцы продолжали мутить воду, завод бурлил. Росли антипрофсоюзные настроения. В конце августа вместо аванса опять попытались навязать хлебный заём, и по мастерским вновь прокатились стихийные собрания. Завком в прокламации призывал потерпеть и ссылался на бедность государства, а на новом делегатском собрании 22-го августа Доронин повествовал о том, как он в Москве ходил из ЦК в ГОМЗу, из ГОМЗы в СТО и везде вместо денег получал отказ. Делегатское собрание решило ждать денег до 27-го.

Но уже 23-го общезаводской митинг у главной проходной вновь заговорил о стачке, если в 24 часа в цеха не явятся кассиры с деньгами. Ни Доронин, ни председатель завкома Квятковский ничего сделать уже не могли. На крыльцо взошёл бывший комсомолец Модин и произнёс горячую и мужественную речь. Он говорил о режиме насилия, о положении рабочих, обо всём, что наболело на душе. «Вон, у проходной свежей краковской колбасой торгуют: а у нашего брата рабочего СВЕЖО В КАРМАНЕ!» – говорил он, и собрание бурно его поддерживало. Когда он спустился, ему жали руку, хлопали по спине. Квятковский объявил завод на положении конфликта с 27 августа. Но возбуждение достигло предела. Заведённый митинг голосовал за стачку немедленно.

И снова завод бастовал во главе с коммунистами. И опять как по волшебству появились деньги, а Модина, арестованного было «за покушение на директора», ГПУ вынуждено было отпустить.

Реванш

Но бастовать бесконечно невозможно. Сормовцы сильно устали от боевых недель, недовольство теперь выражалось в бойкоте официальных выборов, обращениях в газеты и центральные органы власти, в делегациях. Слабину быстро почуяли администрация с ГПУ. И тут же принялись за дело. На заводе усилили военизированную охрану, строго пресекали хождение между мастерскими, опоздания и пререкания с мастерами. Снова арестовали Модина, впрочем, как и делегатов, отправленных сормовцами в Москву. Начали «чистить» мясниковцев. Втихую уволили тысячу мастеровых, объявили о сокращении еще 1200... Все это – под юбилейные торжества (75-летие завода) и парадные визиты главы ВЦСПС Томского и других советских лидеров. Поэтому стачки больше не повторялись, хотя зарплата за сентябрь и октябрь была выдана только перед ноябрьскими праздниками. Так Сормовский был усмирен на целый год.

Напоследок скажем пару слов о героях этой истории. Курицын был подвергнут проработке, но карьера его в целом не пострадала: слишком многие директора в те месяцы попали в ловушку неплатежей. Меньшевиков, в последних событиях проявившихся очень слабо, травили по-прежнему. Сормовская партъячейка вдруг стала расти, к мнению коммунистов в мастерских отныне чутко прислушивались. Тем более что в РКП(б) открылась дискуссия, возникла иллюзия свободы мнений. Даже Чугурин открыто заявил, что поворот в партии «пришёл слишком поздно, что это сделать надо было не под давлением масс». Его, кстати, скоро перевели на второстепенный нижегородский завод, и он никогда уже не поднялся до былых административных высот.

Рабочие на собраниях сыпали записками с призывами «Долой профсоюз! Долой уполномоченных!». Доронина с Квятковским, пошедших на поводу у смутьянов, крыло почем зря и губернское руководство. Так Союз металлистов оказался меж двух огней. Что не помешало ему, однако, подписать коллективный договор с ГОМЗой на 1924 год, кивая на «эксцессы» на предприятиях из-за злоупотреблений директоров и неплатежей. Договор приблизил даты выдачи аванса и получки к фактически отработанным неделям, повысил коэффициенты большинства рабочих разрядов и гарантировал твёрдую индексацию зарплаты. То немногое, что профсоюз мог сделать в советских условиях, «двурушники» из Союза металлистов делали. Воздадим же им по достоинству.

*     *     *

Эффект Сормова был огромный. С козырной сормовской картой забастовщики и оппозиция по всей стране воспрянули духом. Именно отсюда начался новый подъём рабочего движения, усиленный переходом подполья внутри РКП(б) к активным действиям. Сормовская история стала одним из тех сильных толчков, которые потрясли коммунистический Олимп, заставив серьёзно пересмотреть свою экономическую и социальную политику.

В.Большаков

(Опубликовано в газете «Солидарность» в 1998 году)

История профсоюзов, 2016 г.