Фельдман М.А. Культурный уровень и политические настроения рабочих крупной промышленности Урала в годы НЭПа

Изменения в культурном уровне рабочих Урала в 20-х гг. XX в. были не столь глобальными, как это представлялось властным структурам. Утверждения политиков и публицистов того времени о "культурной революции", "невиданно быстром росте культуры"[1] не были подтверждены каким-либо статистическим материалом. В мировоззрении рабочих в значительной мере сохранились присущие им консервативно-па­триархальные представления, актуализировались традиционалистские парадигмы сознания и менталитета[2], что способствовало сохранению прежнего культурного уровня рабочих. В наибольшей степени это касается рабочих бывших казенных заводов. Вывод Л.Н. Бехтеревой, оценившей образ жизни потомственных рабочих Ижевских заводов в 1920-е гг. как "нравственно-бытовой традиционализм с достаточно высоким культурно-образовательным уровнем и религиозностью"[3], подтверждается и материа­лами Мотовилихи, Златоуста, других предприятий бывших казенных округов.

Обратим внимание на сохранение религиозных традиций даже среди рабочих-коммунистов. В 1923 г. в Пермском уезде, в основном в Мотовилихе, при обследовании 498 коммунистов 41.7% из них сохраняли дома иконы; а у 39% члены семей посещали церковь[4]. В 1927 г. в Перми иконы имели 70% жителей, не менее 30% совершали религиозные обряды, 22.4% посещали церковь[5]. Сводка ОГПУ по Вотской обл. (1924), называя 20% рабочих Боткинского завода верующими, отмечала наличие религиозных убеждений и у "части остальных". Попытки властей сделать рабочими днями церковные праздники наталкивались на повсеместное сопротивление горнозаводского населения. В конце 1920-х гг. на работу в пасху не выходила даже часть рабочих-коммунистов. Ограничение и постепенный запрет религиозных праздников встречали наиболее широкий протест в среде рабочих-мусульман[6]. В 1925 г. только 25% рабочих Ижевского завода считали себя атеистами[7]. Я разделяю мнение тех, кто считает, что сохранение религиозных убеждений было одним из проявлений "сопротивления народной культуры размыванию соборных начал"[8].

В 1920-е гг., как и ранее, характеристики культурного уровня рабочих зависели от наличия или отсутствия у них земельного участка. На Урале в 1923-1924 гг. взрослый мужчина-рабочий в среднем в месяц тратил на работу в личном хозяйстве 51.2 часа, а на культурные развлечения (включая общественно-политические мероприятия) - 29. У женщин-работниц эти показатели составляли соответственно 30 и 12 часов[9].

Анализ грамотности рабочих цензовой промышленности Урала в отраслевом разрезе в 1926 г. (табл. 1) позволяет выделить среди них несколько групп. У печатников этот показатель был близок к 100%. В противовес им у горнорабочих и транспортников он составлял 70%, у металлистов и рабочих силовых установок в горной промышленности - 86-87%. У кожевников, пищевиков, текстильщиков, швейников грамотных было 72-85%. Между мужчинами и женщинами разрыв в уровне грамотности составлял по всей цензовой промышленности 18.2%. Лишь у печатников и писчебумажников он был не более 1%, а у химиков - 3%.

Аналогичные показатели по Вотской обл., Башкирии, Оренбургской губ. не имеют принципиальных отличий[10]. Анализ данных табл. 2 свидетельствует: чем выше у рабочего квалификация, тем выше уровень его грамотности. Причем между квалифицированными и полуквалифицированными рабочими в этой сфере наблюдается больший разрыв (8.65%), чем между полу- и неквалифицированными рабочими (5.18%).

Как и в дореволюционные годы, сохранялся высокий уровень грамотности на крупных, бывших казенных заводах. Так, на Мотовилихинском он был более 90%. При этом, по моим подсчетам, около 16% рабочих имели здесь образование 4 класса и выше, что в 1.5 раза превосходило показатель 1913г.[11]

Результаты переписи 1926 г. отразили существенное выравнивание показателей грамотности внутри уральского региона. Например, в Башкирии у рабочих цензовой промышленности он составлял 73.8%, т.е. был только на 6% ниже, чем в Уральской обл., а у молодых рабочих Башкирии (от 14 до 24 лет) - более 80% (лишь на 3-5% уступал аналогичным данным по Уральской обл.)[12]. Эта специфика в промышленности Уральской, Вотской обл., Башкирии, Оренбургской губ. объясняется во многом преобладанием здесь русских рабочих. По переписи 1926 г., их удельный вес составлял 80.7% в Оренбургской губ., 82.6% - в Башкирии, 91.2% - в Вотской и 93.7% - в Уральской обл., а в целом по Уралу - 92.4%[13]. Более яркие отличия связаны с сохранением очагового характера индустриализации в целом. Если доля грамотного населения Уральской обл. в декабре 1926 г. была равна 39.2%, то в пяти наиболее развитых округах она достигала 45-50%[14].

При этом между городскими и сельскими поселениями отличий было мало: соответственно 83% и 80% грамотных у мужчин, 65% и 59% - у женщин[15]. Эта особенность, не отмеченная прежде в литературе, носила знаковый характер, учитывая преобладание на Урале "поселковой", т.е. промежуточной между городом и деревней, цивилизации. Технический уровень промышленности Урала допускал сохранение широких масс рабочих с низким общеобразовательным уровнем, позволяя достигать квалификационных навыков не столько за счет образования, сколько за счет длительного производственного стажа. Это утверждение верно даже с учетом того, что, по моим подсчетам, коэффициент отставания удельного веса квалифицированных рабочих Урала в 1926 г. от общесоюзного показателя (0.87) был ниже соответствующего коэффициента отставания уровня грамотности рабочих (0.95)[16]. Таким образом, при росте показателей грамотности рабочих Урала с 57.2% в 1913 г.[17] до 79.8% в 1926 г. можно предполагать сохранение низкого уровня общеобразовательной подготовки.

Таблица 1*. Грамотность рабочих Урала в зависимости от профессиональной группы и пола по переписи 1926 г.

* Сост. по: Просвещение на Урале. Труды Уральского областного статистического отдела. Серия 6. Т. 8. Свердловск, 1930. С. 38.

Таблица 2**. Грамотность рабочих Урала в зависимости от квалификации по переписи 1926 г.

** Сост. по: Просвещение на Урале... С. 39.

Увеличение притока рабочих из сельской местности в 1927-1928 гг. вело к понижению уровня их общеобразовательной подготовки, угрожая откатом назад, к рубежам довоенного времени. По профсоюзной переписи 1929 г. в среднем у металлургов было 3.3 класса, у шахтеров - 3 класса образования, у 86% металлургов и 91% шахтеров не выше 4 классов. Только 4.3% металлургов-рабочих, прошедших какое-либо школьное обучение, или 3.4% всех рабочих отрасли, обучались в школах второй ступени всех видов. У шахтеров этот показатель был еще ниже: соответственно 1.6 и 1.3%[18]. Большинство квалифицированных рабочих закончили 2-4 класса. Материалы переписи 1929 г. также свидетельствуют о близости школьной подготовки у квалифицированных и не­квалифицированных рабочих, что говорит о несоответствии общеобразовательного уровня рабочих Урала задачам индустриализации.

В уральской периодике 1920-х гг. не скрывалось, что не более 10% рабочих региона было вовлечено в мероприятия культурно-просветительных учреждений. В 1926-1928 гг. процент рабочих, охваченных клубным членством, оставался стабильным - 9.7%[19]. На Мотовилихинском заводе из более чем 8 тыс. рабочих только 330 человек являлись членами клуба[20]. На Верх-Исетском в 1927 г. лишь 24% рабочих регулярно посещали клубы, 67% никогда не были в кино, а 81% - в театрах[21]. Объясняется это прежде всего тем, что в 1920-е гг. расходы на культурно-социальные нужды и государства, и самих рабочих были весьма невелики[22]. Число клубов и народных домов за 1920/21-1926/27 гг. выросло незначительно, а библиотек даже сократилось[23]. Однако причины крылись не только в этом. О какой-то активности рабочих в деятельности учреждений культуры можно говорить лишь применительно к молодежи. По материалам переписи весны 1929 г., 19.4% металлургов Урала в возрасте до 22 лет участвовали в работе клубов. У основных же категорий (23-29 и 30-39 лет) аналогичные показатели составляли 8.1% и 5.1%. У шахтеров - соответственно 16.4%, 5.5%, 4.8%[24]. Согласно результатам обследования 1923 г. коммунистов Пермского уезда (из них 80% рабочих), 31% посещали библиотеки, 27,2% регулярно читали книги и газеты, 24.7% посещали клубы и народные дома[25]. Между тем речь шла о жителях ведущего культурного центра в регионе. В целом же по Уралу доля рабочих, пользовавшихся районными библиотеками в 1927 г., составляла от 9 до 19% всех читателей[26]. В определенной степени такое положение объяснялось тем, что книжный фонд библиотек не был рассчитан на эту категорию людей. По свидетельству профсоюзного журнала, политическая периодика, собрания сочинений Ленина, Плеханова и Шекспира лежали в шкафах неразрезанными[27]. Знаменательно и другое. Журнал призывал: "Надо посылать в наши библиотеки больше "лубочной" литературы. Эту литературу рабочие будут читать охотно"[28].

Доля рабочих Урала, участвовавших в работе клубов, снижалась с ростом квалификации. Такое использование досуга привлекало 6% высококвалифицированных, 9.1% квалифицированных, но 11.6% неквалифицированных рабочих[29], что в значительной мере объяснялось преобладанием в работе этих учреждений агитационных и пропагандистских мероприятий, различных форм политической учебы[30]. Среди участников клубов и кружков, рабочих театров наибольшую часть составляла пролетарская молодежь, зачастую обладавшая низкой квалификацией, но наиболее близкая к власти в силу принадлежности к правящей партии либо к комсомолу.

В сфере культурных ценностей в 1920-е гг. в рабочем социуме складывалась примечательная ситуация: социально активная часть молодежи тянулась к романтизированным ценностям революции и Гражданской войны, носителями которых, по мнению американского историка Ш. Фицпатрик, выступали как рабочие - ветераны Красной армии[31], так и официальная пропаганда.

Пассивная, маргинальная часть молодежи видела в тезисе о "ведущей роли рабочего класса" возможность вести себя разнузданно, не опасаясь наказания. Этим отчасти можно объяснить взлет хулиганства на Урале и в СССР[32]. Характерной чертой криминальной обстановки 1920-х гг. в регионе было преобладание среди жителей городских поселений рабочих, осужденных за нарушения правопорядка: в 1926 г. - 63% и в 1928 г. -50%. Если удельный вес рабочих в самодеятельном населении Уральской обл. составлял, по данным переписи 1926 г., 8.7%, то их доля среди осужденных была равна 24.3%[33], т.е. почти втрое больше.

Обратим внимание на еще один показатель социального напряжения внутри рабочего социума - количество разводов в семьях уральского населения. На эту часть жителей региона в 1928 г. приходилось 28.4% всех разводов, что в 3.3. раза превышало их долю в самодеятельном населении[34]. Эти данные позволяют предполагать, что наиболее существенной причиной роста преступности в 1920-е гг. на Урале являлась социальная напряженность в среде рабочих крупной промышленности, ставшая следствием разочарования в реалиях нэпа.

Рабочие старших возрастов, для которых период 1914-1922 гг. стал временем материальных и духовных страданий, разрушения привычной социальной иерархии и этических норм, стремились к сохранению традиционных культурных ценностей. В принципе это расхождение можно было бы рассматривать как поведенческо-возрастное, если бы не одно существенное "но". В основе традиционных ценностей уральских рабочих лежал постоянный труд, передача секретов мастерства во всех областях трудовой деятельности[35]. Большинству же советских руководителей в центре трудовая деятельность рабочих за пределами завода была чужда. Точно так же, как собственность, стремление к высокому заработку, совершенствованию мастерства. Парадокс заключался в том, что, официально ориентируясь на поддержку кадровых рабочих, правящая партия не стремилась к расширению связей с ними. Правда, и среди кадровых рабочих имелся слой с менталитетом подлинных пролетариев, готовых поддержать любой передел собственности. Полемику в рабочей среде по этому поводу отразила пресса[36].

Если до 1914 г. культурная политика государства была близка ценностям наиболее квалифицированной части рабочих, то после 1917 г. власть (не на словах, а по сути) ориентировалась прежде всего на неимущие слои населения. На Урале в этой роли выступали малоквалифицированные рабочие, преобладавшие, например, в партийных организациях крупнейших на Урале Мотовилихинского и Ижевского заводов. Так, в отчете мотовилихинского парткома (1923) говорилось: среди коммунистов завода большинство составляет "беднота со средней, а то и низкой квалификацией". Среди рабочих-коммунистов в возрасте от 20 до 28 лет преобладали люди, выбитые из нормальной колеи, без определенных профессий, "зарывающиеся" и малоустойчивые, отмечал секретарь парткома Румянцев[37]. В 1926 г. в партийной организации Ижевского завода было 61.2% неквалифицированных рабочих[38].

Понижению культурного уровня рабочего населения способствовала не только цензура компетентных органов, но и мнение партийных комитетов, а также малообразованных слоев рабочего социума, выносивших вердикты о целесообразности демонстрации того или иного кинофильма, театрального спектакля, лекции. Культурная отсталость части рабочих, политика правящей партии по отношению к культуре прошлого, к интеллигенции усиливали антиинтеллектуальные настроения в рабочей среде и прежде всего "спецеедство"[39], которое, в свою очередь, рождало ответную реакцию интеллигенции, направленную на защиту своей чести и достоинства. В 1920-е гг. это были, как правило, публикации специалистов, содержащие информацию о подлинном состоянии дел в экономической и социальной сфере страны[40].

Негативные тенденции в социально-экономической сфере очевидно и наиболее заметно сказывались на положении квалифицированных рабочих. Обследования их бюджетов свидетельствуют, что в 1920-е гг. у них снизился удельный вес расходов на культурные нужды: с 5.4% в начале XX в. до 3.8% в 1928 г., сблизившись с этим показателем у неквалифицированных рабочих[41].

Итоги Гражданской войны создавали определенную почву для переоценки рабочими своих политических взглядов. Те из них, кто влился в правящую элиту, выступали наиболее рьяными сторонниками советской власти. Речь идет о довольно многочисленной социальной группе. Но существовал и слой рабочих, с недоверием относившихся к новой власти[42]. Конечно, дискуссии в рабочей среде Урала характеризовались преобладанием экономических требований. О сколько-нибудь осознанном политическом выступлении можно говорить лишь применительно к событиям марта 1922 г. на бывшем казенном Мотовилихинском заводе, где рабочие поддержали требование Г.И. Мясникова о необходимости свободы слова и печати[43]. В знак солидарности с Мясниковым 164 рабочих-коммуниста Мотовилихи (44% членов парторганизации) вышли из РКП(б)[44].

Рабочие Урала самой жизнью были вынуждены сверять лозунги и обещания большевиков и реалии 1920-х гг., и подобная сверка выливалась в различные формы давления на власть, о чем можно судить, например, по жалобе летом 1922 г. партийной фракции ВЦСПС на действия уральского профсоюза металлистов, обвиненного в подготовке общеуральской забастовки и создании стачечного фонда. Власти (вопрос 24 июля 1922 г. разбирался на Оргбюро ЦК) отрицали в принципе саму идею общеуральской забастовки, но были не прочь локализовать недовольство рабочих рамками частных и концессионных предприятий или фигурами отдельных буржуазных специалистов[45], пользуясь тем, что на ряде предприятий Урала отношения рабочих со специалистами носили напряженный характер и в целом "спецеедство" на Урале было явлением более распространенным, чем в других районах СССР.

Наиболее многочисленная и активная часть рабочих Урала - металлисты - в 1922 г. поставили вопрос о том, кто виноват в бедствиях населения края? В резолюции собрания трудового коллектива Мотовилихинского завода (июнь 1922) прозвучала оценка существующей зарплаты как нищенской в сравнении с довоенной[46]. Близкими к такому выводу были резолюции рабочих Лысьвенского завкома, других предприятий Урала[47]. В условиях диктатуры одной партии ответ на этот вопрос мог звучать только в плоскости вины какой-то социальной группы, а логика деления народа на "трудовые" и "нетрудовые" слои суживала диапазон поиска виноватых до специалистов. Объективная оценка происходящего была дана самими старыми специалистами. Во вводной статье к статистическому сборнику "Положение труда на Урале в 1923 году" известный уральский экономист В.А. Овсянников подчеркивал: "Современный рабочий отдает работе времени больше, чем в довоенное время, а отдыхает вдвое меньше"[48]. Он отмечал, что советское государство является почти монополистом в области использования живого труда, охватывая 94.4% всех работников на Урале. Таким образом, если несвоевременная выплата заработной платы стала на Урале общим правилом и отнимала почти четверть причитающегося заработка, то виновник такого положения был очевиден. А выручало рабочего, как и до революции, собственное хозяйство с преобладанием огородничества и содержанием домашнего скота.

Выводы В.А. Овсянникова - главы уральского областного статистического управления - совпадали с содержанием публикаций его коллег из отдела статистики труда при Уралпрофсовете Д.А. Антонова, Д. Майзельса, М. Мудрика и др. В их статьях, опубликованных в "Рабочем журнале", говорилось о неумении руководителей трестов наладить сбыт товаров, о значительных масштабах хищений на производстве, низкой культуре быта в рабочих поселках. На первый план в анализе причин выдвигались объективные факторы, а не вредительство отдельных лиц. Подобные публикации я рассматриваю как своеобразную форму воздействия интеллигенции Урала на рабочую среду. В Москве также существовал кружок интеллигенции из числа видных экономистов (В.Г. Громан, Л.Б. Кафенгауз, Н.В. Валентинов и др.), выступавших за улучшение жизни и быта населения и веривших в возможность "заразить культурностью" большевиков[49].

Правящая партия оперативно приняла меры, по-своему услышав голос специалистов. В 1926 г. был ликвидирован "Рабочий журнал" - наиболее правдивый источник сведений о жизни и быте рабочих. Брались на учет и "прорабатывались" наиболее принципиальные специалисты. Однако "зерна прозрения" были посеяны: статьи уральских ученых стали образцом аналитического подхода к проблемам экономики для думающей части рабочих Урала.

В 1921-1926 гг. на Урале продолжало расти число трудовых конфликтов. В 1925/26 г. оно увеличилось втрое по сравнению с 1924/25 г. Степень конфликтности на госпредприятиях была выше, чем на частных и концессионных[50]. В 1925/26 г. из 411 558 участников трудовых конфликтов на Урале 404 800 работали на госпредприятиях[51]. Сводки ОГПУ говорили о том, что большинство бастующих составляли металлисты[52], т.е. та социальная группа, которую власти официально именовали авангардом пролетариата.

Но участие в забастовках, как следствие конфликтов в экономической сфере имело и политический подтекст[53]. Характерна реакция партийных органов (от райкома до ЦК) на однодневную (12 мая 1927) забастовку мартеновцев Верх-Исетского завода. Чисто экономические требования рабочих получили по сути оценку контрреволюционного выступления, "движущими силами" которого были названы "потомственные пролетарии с домиком", т.е. с собственным жильем. В вину рабочим ведущего предприятия Екатеринбурга было поставлено стремление увязать рост производительности труда с размером заработков. 9 рабочих - инициаторов забастовки, в их числе активный участник Гражданской войны Шалин, были уволены[54]. Расправа над рабочими Верх-Исетского завода сопровождалась массированной проработкой рабочих-коммунистов и должна была стать барьером на пути новых забастовок.

Сама возможность политического прозрения рабочих волновала власть в центре и на местах. В феврале 1922 г. журнал "Уральский коммунист" опубликовал выступление Г.Е. Зиновьева во Всероссийском партийном клубе. "Сейчас настроение рабочих не такое, что стоит побольше обещать, и тогда он за тебя; многострадальные годы Гражданской войны выработали в рядах рабочих в этом смысле критическое отношение"[55]. Аналогичные мысли волновали и партийное руководство Урала. В письме секретаря Уральского обкома ВКП(б) М.М. Харитонова окружкомам партии (1924) подчеркивалось: "Рабочие стали сознательнее и все острее стали реагировать на наши недостатки и упущения"[56]. Сводка ОГПУ, направленная в обком ВКП(б), сообщала о примечательном случае: на собрании трудящихся Сарапула в январе 1924 г. рабочие выступили против исключения из профсоюза тех, кто служил у белых[57]. Приведенный случай, пожалуй, уникален, но его значимость подтверждается поразительным явлением в уральской истории 1920-х гг.: - отсутствием видимых признаков вражды между рабочими, воевавшими у красных и у белых. Информация о сведении счетов между вчерашними врагами не прослеживается ни в архивных материалах, ни в публикациях. Что перед нами: осознание трагизма Гражданской войны? опустошенность после братоубийства? временное затишье перед бурей? Я не готов к ответу. Но в 1920-е гг. запус­тить на полную мощность военные заводы Урала без привлечения кадровых, квалифицированных рабочих оказалось невозможно. И до поры, до времени "компетентные органы" только фиксировали: ядро рабочих коллективов военных заводов Урала составляют люди, служившие у белых.

Выход партийным лидерам виделся в максимальном вовлечении рабочих в партию. Однако последние не спешили пополнять ее ряды. К началу 1924 г. в Уральской обл. из 30 тыс. коммунистов насчитывалось около 5 тыс. промышленных рабочих с производства. Массовое обследование рабочих Урала (1924) на пяти крупных предприятиях показало, что 20% рабочих категорически не желают вступать в партию; и еще 57% свой отказ объясняли условиями быта, малограмотностью и т.д., что также являлось скрытой формой отказа[58]. Правда, 13-14 тыс. рабочих, став выдвиженцами, занимали самые различные руководящие посты[59]. Но источники начала 1920-х гг. еще не скрывали процесса их отдаления от основной массы пролетариев, указывая, например, в отчете обкома РКП(б) на уральской областной конференции (1923) на высокомерие выдвиженцев по отношению к рядовым коммунистам и беспартийным рабочим[60].

К 1928 г. ситуация несколько изменилась. Коммунистами являлись 28 тыс. рабочих, однако большинство из них составляли молодежь и малоквалифицированные рабочие, и такая картина была характерной для крупных предприятий[61].

Отмеченное явление не было региональным. Информационная сводка ЦК, поступившая в 1927 г. в Уралобком, сообщала: партийная прослойка среди рабочих промышленности СССР снижалась по мере роста трудовых коллективов, составляя, например, на небольших предприятиях (от 100 до 500 рабочих) 13.1%, на средних от 1 000 до 3 000 человек - 8.5% и на крупных (от 3 000 и выше) - 6.4%[62]. Такое политическое поведение рабочих вообще и рабочих крупных предприятий в частности противоречило ленинским выводам и было определенной неожиданностью для руководства СССР.

Еще одним "моментом истины" стали результаты выборов в Советы в 1926 г.: участие в выборах рабочих Урала составило менее 56%, что немногим превышало показатели у крестьян. Потребовалась массированная идеологическая обработка, чтобы на выборах 1927 г. власти могли отчитаться об участии в них 70% рабочих[63].

Анализ архивных материалов 1920-х гг. позволяет выделить еще одну закономерность: участие рабочих цензовой промышленности в выборах зависело от статуса городского поселения и возможности контроля за ним со стороны власти. В Уральской обл. в 1927 г. в заводских поселках приняли участие в выборах 54% рабочих, в районных городах - 68.7%, в окружных городах - 75%[64]. Следует учитывать, что специфика Урала 1920-х гг. заключалась в том, что большинство крупных предприятий распола­галось вне окружных городов.

Недовольство у лидеров партии вызывала и позиция профсоюзов. В них за годы нэпа вступило большинство рабочих Урала: этим гарантировалось получение страховых льгот[65]. Однако еще сохранявшийся демократический потенциал, как у"низов", так и у профсоюзного руководства, выливаясь в форму трудовых конфликтов, критических статей в печати[66], объективно становился препятствием на пути политики "закручивания гаек". И ответом руководства партии стали чрезвычайные меры: полное обновление профсоюзного аппарата[67], что вело к утрате тех "самозащитных" функций пролетариата, которые делали его самостоятельным субъектом социально-политической жизни страны.

Проблематичным становилось и использование рабочих-выдвиженцев. С одной стороны, многие из них оказались слабыми администраторами, в связи с чем их приходилось либо увольнять, либо перемещать на должности с меньшим масштабом работы. С другой стороны, та часть выдвиженцев, которая выдержала испытание нэпом, во все большей степени прислушивалась к мнению старых специалистов. Отметив отличи­тельные признаки этой социальной группы - достаточно зрелый возраст (в среднем 36 лет), начальное образование, участие в Гражданской войне в рядах Красной армии и безусловную поддержку советской власти[68], добавим - для большинства было характерно стремление на деле улучшить положение рабочих. Аргументом в пользу данного утверждения служит то, что уральские органы власти значительно чаще и в ряде случаев по-иному, чем центральные, подходили к материально-бытовым условиям жизни рабочих. Так, в июне 1922 г. секретариат Уралбюро РКП(б) опротестовал решение Наркомата продовольствия об обложении особым налогом хозяйств рабочих Урала, производящих масло и яйца[69], а в информационных сводках в центр сообщал, что "настроение рабочих неудовлетворительное и колеблется в зависимости от степени удов­летворения материальных потребностей"[70]. 3 января 1928 г. бюро Уралобкома выступило против проведения тарифной реформы, мотивируя это возможным снижением заработков рабочих. В том же году в сводке Мотовилихинского РК ВКП(б) в ЦК партии отмечалось: стабильность рабочего коллектива орудийного завода во многом связана с тем, что большинство рабочих имеет собственные дома и свое хозяйство. Ана­логичные взгляды высказывало и руководство Вотского обкома партии[71]. Не секрет, что у руководства СССР в конце 1920-х гг. существовал иной приоритет ценностей.

Таким образом, руководство правящей партии не чувствовало твердой поддержки тех слоев рабочего класса, которые, согласно марксистской теории, должны были стать ее надежной опорой. Крупные оборонные предприятия сохраняли значительное число рабочих с "мелкобуржуазной психологией", а среди них - массив участников белого движения. Приоритетными ценностями для пролетариев Урала оставались не мировые проблемы, а улучшение своего материального положения.

Результаты Всесоюзной переписи населения 1926 г. показали: за короткий срок рабочий класс Урала восстановил ряд количественных и качественных характеристик довоенного времени. Вот почему, соглашаясь с суждением об архаизации всей общественной жизни после Гражданской войны[72], я утверждаю, что изменения качественных характеристик внутри самого рабочего социума региона не могут рассматриваться как "культурная катастрофа, постигшая нас в первой четверти XX в."[73] Препятствием на пути культурной аннигиляции стали прочность традиций хозяйственного быта, повседневных занятий и привычек, во многом определявших социокультурный уклад промышленных рабочих, а также цивилизационная граница между горнозаводским населением и городской элитой.

Источник: Фельдман М.А. Культурный уровень и политические настроения рабочих крупной промышленности Урала в годы НЭПа // Отечественная история. – М. – 2003. - № 5. – С. 20-30 (http://www.teacher.syktsu.ru/02/liter/019.htm).